Эфраим Баух - Пустыня внемлет Богу

Можно ли так жить? — думал Моисей и горько усмехался про себя: он-то, вообще, так и жил.

Но порой какими мелкими, ребяческими казались ему его душевные мучения, когда он внезапно ощущал, сколь мощный, вулканический выброс человеческой энергии он высвободил по Его наущению, какой снаряд, пробивающий бесконечность, запустил этим Исходом — сметающим все преграды природы и истории, который единожды един и не повторится.

Только в последний день жизни дано понять и ощутить конечное, страшное и абсолютное: человек возможен, Бог — действителен.

Неужели мне чудится? Пение Ангелов, там, на высотах? И я — по дороге туда? Но ведь знаю, что и там буду опять со стороны.

Неужели это проживание «у закрытых дверей Его» может вызвать рождение всего этого мира Книги и жизни?

Вот, лежит рядом посох, безжизненный старый дичок. А ведь были мгновения, когда он сверкал молнией в моих руках, тело мое сливалось с ним и все струилось или замирало как вздымающиеся стеной воды.

А теперь дичком этим разве только осталось чертить на песке кривую. И она уже не вызывает во мне прежнего содрогания. Формула не исчерпана: она уже вынесла из бездны рабства и унижения эту массу людей и, несмотря на грехи их, на отступничество и трусость, превращает их в силу, подобную волне, несущей эту массу, быть может вопреки ее желанию, вперед и вверх, и она достигает высот Бога, в первый и последний раз — Его высот.

И это — наивысшая точка мирового духа во всей истории человеческой, в этом я уверен…

Но уже там, на высоте, начинается спад.

Неощутимый вначале, как солнце, зависшее в зените, кажется навечно. А спад все сильнее, и уже начинает действовать сила, влекущая вспять. Ее, эту силу, всегда отличал Аарон, говорил о ней и с печальной мудростью глядел, как я при этом впадаю в глупую ярость.

То, что она глупа, понял я слишком поздно, когда окончательно ощутил, что Он снял свою тяжесть с моих плеч. И ощутил я непривычную легкость собственного существования, подобную легкости этого уже никому не нужного дичка.

И тут внезапно Он явился вновь, во всей своей силе.

И ощутил я такой прилив молодости, радости, надежды!

И Он сказал:

— Взойди на гору Нево, которая в земле Моава, напротив Иерихона, и посмотри на землю Ханаанскую, которую даю во владение сынам Израиля, и умри на горе…

— Почему? Неужели есть нечто выше Творца вселенной?

— Пути Мои неисповедимы, как ты точно сумел начертать в Книге. Вспомни дождь, не долетавший до земли в то утро, когда ты увидел куст терновника и Я впервые впрямую обратился к тебе. Подобно этому дождю, пути Мои не нисходят к миру суетности и тлена, который, только еще пуская корни, уже несет в них гниль обреченности.

Замысел создать существо с челом века в самом своем зародыше неосуществим.

Была надежда.

Лишь душа в ощущении одиночества, раскаяния и скорби возвышается до горького вкуса вечности.

Тебе дано было лишь коснуться этого кончиком языка.

Ты был лицом к Лицу. До тебя этого не было, и после тебя никогда не будет. И мелкий по сути своей род человеческий все это объявит последней глупостью, даже и не подозревая, что произносит это над пропастью собственного исчезновения.

Вечность для человека — невозможность, для Бога — неотвратимость.

Несовместимость, вытекающая из этих двух основ, — абсолютна и непостижима. Жестокость этой непостижимости такова, что вопросы «Почему? За что?» оказываются пустым сотрясением воздуха, хотя, памятуя, что ты все же человек, Я назвал тебе ряд причин ваших с Аароном прегрешений. Прощай.

Впервые в Голосе не было ни капли милосердия.

И все же за холодной и сухой точностью определений, подобно слабеющему эху, ощущалась боль отныне уже воистину абсолютного Его одиночества.

В этот день Моисей просыпается намного раньше, чем в пустыне с первым веянием рассвета, быть может еще и потому, что рядом нет Сепфоры и детей, отправленных к Итро, за окном явно ощутимо чье-то присутствие и, главное, сегодня должна быть встреча с повелителем Кемет, и у Моисея нет никакого понятия, как это может произойти.

Выйдя во двор, замечает он в туманных от испарений сумерках несколько фигур, одна из которых приближается к нему.

— Это ты, Йошуа бин-Нун? — говорит Моисей, запомнивший сильного и спокойного молодого человека.

— Да, уважаемый учитель, это я, — говорит Йошуа, сразу же устанавливая дистанцию и форму общения.

— Что вы тут делаете?

— При всей вашей мудрости, учитель, вы удивительно наивны. Вас даже не изумляет, что после того собрания никто не швырял камни в ваш дом, не пытался подстеречь вас в темном переулке, поджечь эти стены. Они ведь из глины с соломой, очень хорошо горят. Конечно, за вами Бог, но в рабских болотах этого явно недостаточно. И еще. Я уверен, что Аарон слишком погружен в расчеты с собственной душой и душами исповедующихся и ничего вам не объяснил. Он, вероятно, уверен, что точно так же, как слышит ваши мысли, чтобы передавать их в голос, вы слышите и его мысли. Признайтесь, вы ведь даже не знаете, что вас ждет сегодня.

— Ну, сегодня день открытых дверей… Но что это? И почему ты зовешь меня — учитель? Я ведь почти рта не раскрывал. Всего-то несколько слов.

— Но они — то самое золото, с которого песок и вода сняли ржавчину. Потому после всего словоизвержения, криков и воплей только эти слова и остались. Я знаю, вы начисто лишены умения льстить и потому также примете то, что я собираюсь сказать: вокруг вас невидима, но ощутима некая аура свободы. Именно поэтому я ни на миг не подумал отговаривать вас от встречи с этим сатрапом, хотя тут риск, и немалый.

– Я вижу, ты и твои друзья — люди смелые, не терпящие рабства. Почему же вы до сих пор не ушли на свободу, в пустыню?

— Кто-то же должен этим несчастным, среди которых, не забудьте, отцы наши, матери и сестры, служить укором, даже молчаливым, а то ведь, простите, ваш родственничек Корах совсем превратит их в скот, разве что говорящий.

— Но вы рискуете жизнью.

— Трижды простите меня, учитель, но, думаю, вы не настолько самонадеянны, чтобы считать, что только вы способны рисковать жизнью.

— Я как-то об этом риске… не думаю.

— Вот и мы тоже.

— И вы все эти дни охраняли меня, а теперь пришли разъяснить, что это такое — день открытых дверей?

— Так вот. В северных приморских странах сатрапы, которые чаще всего обычные головорезы, вознесенные на вершину власти, устраивают, кажется, раз в год празднество на один день: нищий становится сатрапом, а сатрап нищим. Все жрут до отвала и пьянствуют до полусмерти. Вся накопившаяся на сатрапа злость уходит, как вода в песок. Предотвращается бунт, который, кстати, тоже бессмыслен: на место убитого сатрапа придет другой, может и похуже. Наш не доводит дело до такого безобразия, но после месяца, скажем, или года скрытых убийств устраивает «день открытых дверей». Сначала вы станете свидетелем устрашающей силы парада войск, затем — демонстрации преданности. Распахиваются ворота дворца: сатрап ждет дорогих гостей. Это главным образом организованные группы лизоблюдов, которых издали можно узнать по пене восторга, скапливающейся в уголках губ, и преданности, выталкивающей глаза из орбит, и просто зевак, не верящих, что так вот запросто можно войти во дворец и видеть фараона. Эти обычно жмутся по углам огромного зала, где за их спинами стоят, почти сливаясь с мраком застенков, заплечных дел мастера.