Владимир Корнев - Датский король

— Не стоит беспокоиться, Вячеслав! Это своеобразная гимнастика — я проделываю ее каждое утро, и, как видите, помогает. Шею я уже прилично вытянула, и цвет кожи теперь такой, что любая стильная дама мне позавидует… А разве в вас не просыпается страстное желание?

Звонцов растерянно прошептал первое, что вертелось на языке:

— Но ведь это же должно быть очень больно…

— Пустяки! — просипела портретируемая, поболтав в воздухе полными ножками. — Большое искусство требует жертв.

Тут-то Вячеслав Меркурьевич наконец пробудился. «Когда же меня оставят эти бредовые сновидения? Лучше, чтобы совсем ничего не снилось!» — подумал он, приходя в себя. Свечи догорели, воск разлился по всему столику с рабочими принадлежностями. В мастерской царил полумрак, и было непонятно, сколько прошло времени. Сердце у Звонцова заколотилось: вдруг ему уже не успеть сделать задуманное? Не собираясь включать электрический свет, он бросился к окну. В отсвете уличного фонаря он различил время на своих часах: час ночи, как раз пора было приступать к действиям. В соседнем здании — библиотеке — он долго не задержался. Уверенно владеющий кувалдой и зубилом, парой точных ударов ваятель отделил бронзовое навершие от урны, даже не повредив последнюю. Скульптуру он аккуратно положил в один мешок с инструментом и через несколько минут был уже на прежнем месте, в мастерской. Процедура «освобождения» валькирии с Фарфоровского погоста прошла как по нотам, не заняв и получаса. Столь удачное начало придало Звонцову сил и вдохновения. Бесшумным кошачьим шагом теперь он вознесся по пустынной лестнице старого дома и, проникнув в столовую, столь же ловко уже знакомым ему способом проник в «собачий музей», нашел кабинет фрау, уверенно шагнул к письменному столу — верный фонарик всюду помогал сориентироваться.

Тут скульптор заметил свежую газету, с первой страницы которой в глаза ему бросилась странная фотография, и он заглянул в передовицу. Из статьи следовало, что мадам Зюскинд в Америке организовала широкую рекламную кампанию своего сына художника, который расписал ее дом по подобию виллы Мистерий в Помпеях. Звонцов насторожился при упоминании виллы Мистерий: «О ней же недавно говорила Флейшхауэр!» — и принялся на свету внимательно разглядывать фотографию. Она оказалась воспроизведением фрески, представляющей саму мадам в образе римлянки. В то же время Вячеслав Меркурьевич узнал именно ту фреску из «помпеянской» залы особняка немецкой меценатки, которую фрау Флейшхауэр демонстрировала ему на днях, отрицая свое поразительное портретное сходство с изображенной древним живописцем женщиной. На фреске волосы римлянки были черного цвета, и только это отличало ее от Флейшхауэр. «Бог ты мой! Что же получается? Зюскинд и Флейшхауэр — одно лицо?! — бедный Звонцов был настолько поражен, что совсем запутался. — Может, они сестры-близнецы и не могут поделить какое-нибудь родовое наследство? Или просто устроили на публике войну друг против друга, чтобы на этой шумихе и скандалах зарабатывать баснословные деньги?» За первым потрясением тут же последовало другое, не менее сильное — Звонцова точно током ударило: небольшое фото, помещенное в конце статьи, изображало Евграфа Смолокурова! Как было не узнать это лицо!? Кто-то заснял чудовищного князя-купца с кистями в руках работающим над какой-то стенной росписью.

«Но, может быть, я ошибся, и это совсем не он? — подумал скульптор. — Посмотрим, что там значится под фотографией». Он напряг зрение и разобрал пространную подпись: «Мистер Зюскинд за оформлением жилого интерьера виллы. Высшая ответственность для художника, даже для профессора Американской академии и подлинного мастера, исполнить заказ тонкой ценительницы прекрасного, особенно если заказчица — ваша собственная матушка». Звонцов в сердцах крепким русским словцом помянул мать Зюскинда-Смолокурова и самого этого жуткого двуликого типа. «Ну, хватит, — катись эта семейка ко всем чертям! К псам! В конце концов, я совсем не за этим сюда пришел».

Десницынская икона, на счастье, по-прежнему была здесь.

В кабинете своеобычной немецкой фрау на этот раз внимание Вячеслава Меркурьевича привлек поясной мужской портрет на стене напротив входа. Портрет был современной работы, судя по всему, кисти талантливого академиста, и изображал строгого, представительного господина в черном смокинге с мальтийским крестом на шее под высоким воротничком белоснежной манишки. Красивое лицо было выписано особенно тщательно. Вот оно-то и поразило Звонцова необычайным сходством опять же с самим Евграфом Силычем Смолокуровым! Впрочем, гадать было незачем: на раме тускло поблескивала табличка с гравированной готическим шрифтом надписью. Ваятель прищурился и прочитал: Baron Heinrich von Bar (das Autoportrat) [260] Барон Генрих фон Бэр (Автопортрет) ( нем .). . «Так вот он каков, этот таинственный Бэр!»

— Барон Медведь… — задумчиво перевел Вячеслав Меркурьевич и невольно содрогнулся. Сходство с купцом было зловещее. «Настоящий оборотень — Смолокуров, Дольской, Бэр… Сын Зюскинд и Флейшхауэр одновременно… Он и русский купец, и князь, и барон-колбасник, он же, получается, американец — просто многоглавый Змей-Горыныч, какой-то Бриарей! [261] Бриарей ( греч. миф.) — сторукий великан, сын Геи — Земли и Урана — Неба. Откуда только берутся на свете такие бестии?!» Он поспешил оторвать взгляд от портрета и теперь направился к гардеробу. Стал рыскать по шкафам. В них, как ни странно, оказались мужские вещи.

Сомнения рассеялись. Теперь-то Звонцов был убежден, что здесь живет барон или как там его… «Господи, какой я дурак, что написал ему письмо! Он, наверное, уже в Веймаре!»

Быстро схватив икону, Вячеслав Меркурьевич устремился вниз. На полдороге, не утерпев, развернул Николин образ, посмотрел на лик Угодника, и так же, как в прошлый раз, ему показалось, будто сам Арсений взирает на него, только теперь взор был тяжелый, скорбный — явный упрек застыл в этих глазах то ли друга, то ли святого. Туг Звонцов не на шутку разозлился: «Ах, так! Ну, погоди же. Угодничек!» Войдя в мастерскую, он с каким-то богоборческим остервенением содрал драгоценную ризу с чудотворной, а сам оскверненный образ бросил на пол, в сторону мольберта. Потом взялся за серебряный оклад, силясь выковырнуть циркулем драгоценные камни и жемчуг, но быстро понял, что искусный ювелир вправил их на совесть. Тогда скульптор согнул ризу и обмотал пригодившейся ветошью, однако. вспомнив вдруг разговор с Дольским в бане, спохватился, недоумевая: «Как же так? Он ведь не терпит собак. Почему в его медвежьем логове хранится урна с останками собаки? Наверняка там спрятаны сокровища!» Пришлось лезть обратно, наверх.