Владимир Корнев - Датский король

— Наконец-то! Стервец ты, Сержик, я уже думал, ты забыл, куда везти нашего виртуоза кисти, пару раз уже успел в самом пекле побывать — ха-ха! Парок здесь знатный! Ну давай, Вячеслав Меркурьевич, покажи-ка, что ты там сотворил, удиви, порадуй!

Звонцов стал развязывать пакет, узлы никак не поддавались — дрожали пальцы. Евграф Силыч, все еще отфыркиваясь после парной, сам дотянулся до свертка и со словами: «Александр Великий узлов не развязывал!» — порвал руками толстый шпагат. Бумага сама упала на пол, и холст открылся для обозрения. «Художник» так и не справился с дрожью, но подрамник держал крепко. Отойдя на некоторое расстояние, Смолокуров оглядел портрет в разных ракурсах, почесал подбородок, затем с довольным видом откинулся в кресло и с чувством, покачивая головой, произнес:

— А хорошо! Хо-ро-ша, черт возьми!

Он вдруг вскочил и облапил Звонцова, чуть не выронившего от неожиданности картину, и облобызал прямо в губы:

— Польстил ты мне, Вячеслав Меркурьевич, сам себя превзошел!

Потом, не отрывая восхищенного, жадного взгляда от портрета, купец пустился в откровения:

— Что же это вышло-то? Стою как прикованный, а ее будто ветер вечности уносит ввысь, в небеса. Неземная красота, но не исчезает ведь, не возносится, а царит на этом вот самом холсте, будто нашла свое тронное место! Таинство подлинного искусства, загадка — так хороша она только на сцене, а ведь… мы ее писали в моем доме… Чувствую, ухожу в нее с головой, как в омут, как в самое лучшее вино, в блаженнейшую глубину! Что за женщина, а? Нет, ты скажи мне, Звонцов, откуда она такая взялась, эта балерина? Сначала я говорил себе, вернее, разум мне твердил: «Надо подняться, глотнуть воздуха! Заставь себя вдохнуть воздуха, и тогда можно опять в бездну сияющую», но куда там… Она же колдунья, волшебница! Да неважно, как ее назвать — Ксения Светозарова как жидкий огонь, обволакивает и обжигает, всего до последней клеточки пронизывает! Я хотел вырваться — веришь?! — чтобы заживо не сгореть, но из омута можно ли выплыть, из водоворота?! Скажи мне, Звонцов?

Вячеслав Меркурьевич не знал, как ответить.

— Молчишь, заячья душа, боишься: скажешь, а мне не понравится, да?! Я сам тебе тогда скажу: НЕВОЗМОЖНО и даже не желаю больше!!! Понятно тебе, художник? То, что ты сотворил, уже не портрет, не вещь — это женщина, живая, бесподобная!

Постепенно купец успокоился:

— Ну, будет! Дело сделано, батенька, работа закончена, и замечательно! Молодец, раньше срока сделал. Балерина приедет только через месяц со своих гастролей. Попариться-то не желаете, милейший Вячеслав Меркурьевич?

Звонцов обмяк от столь удачного для него итога «портретной» авантюры, от подобного обращения — он уже и забыл, когда всемогущий заказчик был так любезен с ним, называл «милейшим», он даже почувствовал какое-то пьянящее отупение.

— Что вы говорите, Евграф Силыч? Париться?

— Ну разумеется! Я же вижу, дорогуша. Вы совсем уморили себя работой — нужно отвести душу, грешную плоть потешить. Раздевайтесь, и никаких отказов!

«Художник» стал торопливо, как по приказу, разоблачаться, хотя и не был большим любителем бани.

— А ты все еще здесь? — Смолокуров грозно глянул на Сержика, сидевшего тут же, закинув ногу на ногу. — Распорядись, чтобы нам пивка свежего подали и закусить, соответственно, все, что у них тут имеется для такого случая. А сам отправляйся-ка, Серж, домой, нечего тебе здесь делать, серьезным людям мешать. И не вздумай оставить меня тут без мотора! Сейчас домой! Никуда не заезжай. А шоферу потом скажешь, чтобы вернулся за нами. Все уяснил? То-то! Да, вот еще что! Упакуй портрет получше и с собой забери — за него головой отвечаешь.

Недовольный юноша поплелся исполнять указания. Евграф Силыч, напоследок полюбовавшись образом божественной балерины, крикнул банщику:

— Эй, малый! Поддай-ка там пару, только кваску не жалей, люблю дух квасной! Ну, да мне ли тебя учить?

Звонцова, который уже стал покрываться гусиной кожей, пустил впереди себя, подбодрил:

— Сейчас, Меркурьич, причастимся русской баньки — этот парень дока, свое дело знает…

После телесного расслабления, исхлестанные вениками и разобранные по косточкам лучшим массажистом, «компаньоны» вернулись в предбанник, где их уже ожидал целый гастрономический натюрморт: пиво, раки, соленая рыбка. Завернувшись в простыни, Евграф Силыч со Звонцовым жадно прильнули к своим кружкам — в тот момент холодное «мартовское», казалось, было пределом их мечтаний. Скульптор, уже освоившийся с обстановкой, откинулся на спинку кресла и, вспомнив свое «дворянское достоинство», заметил:

— Пиво как пиво, а вот рачки действительно вкусны. Жаль только, что не омары, впрочем, их лучше к вину… Я неисправимый любитель портера с фисташками, с колбаской жареной, с горошком — привык, знаете ли, в Баварии. Там, бывало, зайдешь в какой-нибудь погребок…

— А я снетков уважаю! — заметил Смолокуров, разыгрывая из себя купца-простачка. — Простой сушеный снеток к пиву — первая заедка!

Вячеслав Меркурьевич тем временем уже начинал хмелеть — густое темное зелье после жаркой бани делало свое дело. Евграф Силыч шутя опорожнил очередную кружку, крякнул:

— Однако, мы, брат, все-таки ее околдовали! С портретом гладко как все получилось: тебе спасибо, не подвел, да и я тоже знал ведь, на что шел — ва-банк шел, Меркурьич!

Звонцов отогнал хмель, нагнулся к человеку, который так долго распоряжался его судьбой, и спросил настороженно:

— Выходит, я вам больше не должник? Верно ли я вас понял, господин Смолокуров?

— И как это вы угадали? — глаза Евграфа Силыча притворно округлились.

«Художник» немедля произнес, заикаясь:

— В т-таком случае, смею напомнить об одной фо-ормальности…

— Ах, да-да-да! Чуть не забыл… — Купец сразу понял, что тот имеет в виду, поднялся из кресел (теперь только Звонцов увидел в нем не легкомысленного бога вина, а величественного патриция), вальяжно подошел к вешалке, достал из внутреннего кармана английского пиджака пухлый сверток и непринужденным жестом протянул «художнику». — Вот ваша расписка и гонорар, любезнейший, душевно благодарен за службу! Знай, щедрость моя не знает границ. Здесь тебе за портрет, за икону и за картину, которую ты должен отреставрировать. Попрошу, не затягивай! Отреставрируй быстрее и не вздумай испортить.

Звонцов увидел, что в сложенный пополам листок бумаги с подписанным его рукой обязательством вложена пачка новеньких «екатеринок» — весомая благодарность! Он засуетился, не зная куда их положить, но все же куда-то спрятал, хотя пальцы опять плохо слушались. «Слава Богу!» — мысленно возликовал «вольноотпущенник» и блаженно потянулся, да так, что хрустнуло в суставах. Хитрый Смолокуров-Дольской в каждом его действии, жесте угадывал движения души: