Владимир Корнев - Датский король

Вячеслав Меркурьевич слушал молча, то и дело приглаживая волосы, точно таким образом мог привести в порядок мысли. Многое в словах купца его коробило — цинизм не до конца разъел душу скульптора, однако слово «деньги» уже слишком много значило для него. Господин Смолокуров все продолжал объяснять ему взаимную выгоду их сотрудничества и снова перешел на искусительно-доверительный тон:

— Пойми ж ты, наконец, чудак-человек, перед тобой открываются такие возможности! Я тебе предлагаю свежие, можно сказать, драгоценные идеи, а ты со своим талантом красиво и легко воплотишь их в жизнь. При этом все так основательно и надежно, нюансы продуманы, все варианты заранее просчитаны! Я, брат, конечно, слабости твои вдоль и поперек успел изучить — неумерен ты порой до крайности и голову теряешь, но люблю ведь тебя, дурня, потому и дело предлагаю. Ну, довольно антиномии разводить! Решайся! Посмотри, Вячеслав Меркурьевич, на меня и скажи, что мы договорились.

— Нет, господин Смолокуров, мы еще не договорились, — Звонцов заупрямился, протестующее замахал руками. — Я подумаю пока… Позвольте же мне подумать! У меня уже есть кое-какие планы. Так сразу я не могу! Это предложение неожиданно. Но я подумаю…

Евграф Силыч вздохнул:

— Тугодум, право слово, — что тут еще сказать!

После этого он снова потребовал пива, но на сей раз ему не удалось заставить скульптора выпить «кружечку напоследок». Звонцову не хотелось теперь ни пить, ни есть. Он воззрился на самодура, мысленно вопрошая: «Ну, дальше-то что?» Дальше купец в одиночку разделался с «мартовским» и какое-то время переводил дух на оттоманке. Но это длилось не более четверти часа, после чего он вскочил, свежий как огурчик, заговорщически подмигнул живописцу, нервно ерзавшему в кресле:

— Вижу, баня надоела? Для полного утоления жажды нам, правда, еще кое-чего не хватает… Погоди-ка! — И кликнул «человека».

Тот не заставил себя ждать:

— К вашим услугам, господа!

Евграф Силыч нагнулся к его большому уху, напоминавшему морскую раковину, и что-то прошептал, сопровождая речь недвусмысленными жестами. Половой мгновенно выпрямился, его лицо приобрело самое строгое выражение, губы вытянулись в щелочку.

— Никак нет-с! У нас такое ни под каким видом не положено. Это бани-с, а не веселый дом.

Смолокуров раздраженно махнул рукой — пошел прочь, дескать.

Половой удалился в гордом молчании.

— Ну, что делать-то будем? Как выпью — тянет на слабый пол — природный инстинкт диктует свою волю! Вам, небось, тоже охота, милейший? — Купец с вопрошающей иронией посмотрел на скульптора: — «Была бы только тройка, да тройка порезвей!» В борделе-то бывал? Не в «яме» какой-нибудь, а там, где свой круг клиентов и девочки — bénéluxe?

— Я не любитель подобных развлечений. Как-то, знаете, не привык, — ответил Звонцов, не глядя в глаза Евграфу Силычу.

— Ты, братец, не знаешь, от чего отказываешься.

«Братец» опять вспомнил о чести дворянина, и подобное предложение его покоробило: своих отношений с женщинами Звонцов не афишировал. Хотя никого и не любил по-настоящему, но случайные связи считал проявлением распущенности.

Сейчас, однако, нужно было как-то отговориться, чтобы не выглядеть ханжой или глупцом:

— Неожиданно это, Евграф Силыч! Я внутренне не готов…

— Да брось ломаться! Все для тебя неожиданно. К этому ты должен быть готов всегда! — Князь хлопнул его по плечу. — С немочками-то, небось, забавлялся! Не серенады же им под окнами пел? Знаю я одно местечко (прозвал я его «монастырем») — обслужат по высшему разряду. Не пожалеешь! А может, художник, ты эстет и увлекаешься нежными юношами? Вроде не похож…

С этого мгновения в Вячеславе Меркурьевиче вступили в борьбу два начала: с одной стороны, внутренний голос господина с безупречной репутацией удерживал его от опрометчиво легкомысленного шага, с другой — жалела познания творческой личности разжигала в нем интерес к «клубничке», короче говоря, христианский дух боролся с плотским искушением. «Я не могу унизиться до такой мерзости! — рассуждал он. — Но ведь я не монах и к тому ж ничем не обязан ни одной женщине. Я свободный мужчина, в конце концов. Да и платить буду не я». Скульптор и сам не заметил, как вдвоем со Смолокуровым они уже вышли на улицу, как уселись в авто, и шофер, успевший уже выспаться, ожидая хозяина, бодро завел мотор. «Будь что будет. Любопытно поглядеть на такое хотя бы раз в жизни», — решил Звонцов окончательно и забрался на заднее сиденье.

— Ну вот и хорошо! — потирал руки довольный Евграф Силыч. — А то строил из себя девственника-«гимназера». Сейчас едем на Петербургскую сторону, там есть одно заведение специально для господ гвардейских офицеров, но я накоротке с хозяйкой, так что нас там примут с распростертыми объятиями. — И он добавил, глядя на недоверчиво молчащего «гимназера»: — Барышни там блеск!

От быстрой езды звонцовская голова снова пошла кругом, видно, алкоголь «забродил» в крови. Мысли и до этого текли нескончаемым потоком, теперь же и вовсе старались перегнать одна другую. «И как это я сам до сих пор не постиг лукавство творческой карьеры?! Видел и не верил! Смотришь, бывало, на какой-нибудь черновой набросок того же П… в салоне, несколько небрежных штрихов, пожалуй и нарисовано-то спьяну, неверной рукой, а цена сумасшедшая со многими нулями! Да не его одного, не в одной галерее выставлены новомодные „шедевры“, хулиганская мазня за астрономические деньги. Тут и подумаешь: да у меня самого подобных почеркушек кипы, сколько рисунков куда лучше, но за них гроша ломаного не дадут. Отчего такое? Несправедливо ведь! Не хотел выводы делать, а теперь получается: все дело в этой проклятой рекламе, в покровителях, которые заинтересованы тебя покупать и продавать. Тьфу ты, как в грязи выкупался! Значит, торговля дарованием — обязательная плата за успех… А сам-то я кто, собственно?! Даже маслом писать не научился, а ведь мог бы… Ваятель! „Собственную песню“ в скульптуре искал… А впрочем, почему бы и нет?» Его размышления неожиданно прервал Евграф Силыч, задремавший было после бани с возлияниями, но мгновенно очнувшийся, когда авто тряхнуло на коварном булыжнике. Теперь он был настроен по-бодлеровски:

— Смотри, Вячеслав Меркурьич, ночь какая, а? Нависла над городом, как грозовая туча, точно стая нетопырей — небо как смоль! Вот, по-моему, настоящая петербургская ночь: промозглая, бесприютная, и в ней кошачьи глаза фонарей. Пушкина не люблю: «прозрачный сумрак, блеск безлунный», перламутр там разный… у него белая ночь, светлая, а мне по душе другая романтика. Опасная темнота, черные закоулки, когда подворотни и риск на каждом шагу. Вот здесь мое место, среди сутенеров, шлюх, спивающихся свободных художников, хе-хе! — Он недвусмысленно посмотрел на Звонцова. — Где-нибудь в грязном подвальчике — там такие типы оседают, о коих, батенька, при дневном свете и упоминать-то не след! Помнишь романс: «В двенадцать часов по ночам из гроба встает барабанщик», а тут несравнимо интереснее картина, мороз по коже, — голая реальность поднимается с городского дна и царствует здесь до рассвета. Улица опутывает тебя своими слизистыми щупальцами — я всегда был влюблен в улицу…