Лейла Вертенбейкер - Львиное Око

— В Нейи я не поеду, — заявил кучер. — Это по ту сторону Булонского леса. Слишком далеко.

Забравшись на облучок, я произнес:

— Трогай. Мальчишка болен.

Отпустив тормоз, кучер скомандовал лошади:

— Поехали, Мари-Жанна. Пятнадцать франков.

— Грабитель, — ответил я. Рысцой просеменив мимо ратуши, лошадь свернула на улицу Риволи.

— Сколько шуму, — сказала мне на ухо Герши.

Родившись и выросши в Париже, я редко обращал внимание на шум, но теперь прислушался. Цокот копыт по булыжной мостовой и брусчатке; велосипедные звонки; треск моторов и гудки клаксонов; выкрики уличных торговцев, похожие на клики птиц; звон пожарных карет; свистки полицейских. Слышались голоса извозчиков, то и дело затевавших перебранку и отпускавших крепкие словечки с таким видом, словно исполняют арии из опер. Кучера гордились своим l'abondance du vocabulaire injurieux [40] Знание (букв.: изобилие) бранных выражений (фр.). .

Григорий держался за железный поручень, а Герши разглядывала покупателей, толпившихся у лавок, потом завсегдатаев кафе, сидевших за столиками по обеим сторонам Елисейских полей. Когда мы проезжали мимо Большого и Малого дворцов, она принялась крутить головой, разглядывая здания.

— Розовое с серым, серо-голубое, серо-зеленое, пурпурное с серым, — бубнила она. — Очень красиво, правда?

Услышав, как я отпираю дверь, навстречу мне поспешила Мари. Лицо у нее было багровое, она на ходу завязывала тесемки своего фартука.

— Горячую ванну не хочешь принять? — спросил я у Григория.

— Больше всего на свете, плутократ, — проквакал Григорий, держась за горло. — Но когда начнется революция, я повешу тебя на трубе.

— А после него — меня, — проговорила Герши. Приняв изящную позу, она поглаживала подлокотники стула, разглядывала висевшие на стенах гобелены и старинный ковер фабрики в Шайо, хрустальную люстру и окно, из которого виден был газон и кусты у стены. За стеной возвышались деревья Булонского леса.

В ожидании обеда (подгонять Мари было бессмысленно) я поинтересовался у Григория, где его так разукрасили.

— Разве ты не был боевиком-роялистом? — спросил он.

— Был, — ответил я. — В молодости.

— Ты бил людей?

— Нет. Рука не поднималась.

— Почему? Почему ты стал роялистом?

— «Король и родина», — пожал я плечами. — Запечатанные конверты, оставленные у консьержки. «Прочти и уничтожь» и прочие атрибуты. Заговоры. За то, что едва не затеял потасовку, я даже просидел ночь в камере и попал в официальный бюллетень.

— Чтобы доказать, что настоящий мужчина, — заметил Григорий. Я вздрогнул, словно от удара. — Спой мне их песню.

— Дружище…

— Спой мне ее!

— Спой ему! — приказала Герши, гладя легкими, как пушинка, пальцами руку Григория.

Чувствуя себя идиотом, я запел:

— А остальное забыл. Поют по-разному. Какая-то чушь собачья.

— Благодарю, — насмешливо проговорил Григорий. Один глаз у него распух и гноился. — Хотел убедиться, что не зря старался. Выходит, не зря. Я сломал одному роялисту-камелоту нос, и мы с ним оба попали в одну и ту же больницу. Мне это занятие понравилось. Я поставил его на место.

— А кто это — грязная свинья? — спросила Герши, сжимая Григорию пальцы.

— Французская Республика, — ответили мы одновременно.

— Надо достать жавелевой воды для Григория, — заметила Герши. — На нем живого места нет.

— Я еврей и революционер, — заявил Григорий. — Я предпочитаю, чтобы меня били. А вел себя как казак и фараон. Вы покормите эту скотину, то есть меня?

На обед были поданы фаршированные томаты с гарниром, дичь под коньяком на вертеле, жаркое с картофелем, луком и зеленым горошком. Мари с наслаждением наблюдала, как мы расправляемся с приготовленными ею блюдами.

— Молодой человек попал в аварию? — произнесла она, скосив глаза на Григория.

— Это переодетый принц, — ответила Герши с набитым ртом. — Только никому не говорите об этом.

— Ни за что, — заверила Мари и сделала реверанс.

— Наполни мой стакан, — сказал Григорий и, поворачивая бокал, стал наблюдать, как отражается свет в хрустале. — Надо насладиться этим бургундским, пока не успели совершить на меня покушение.

— Аххх, — в экстазе воскликнула Мари.

— Ты тоже инкогнито, — проронил Григорий, протягивая свой бокал Герши. — Ты невинная маленькая девочка.

Не в ту ли ночь Герши танцевала у меня в гостиной в нижней юбке и сорочке, обрезанной так, чтобы обнажился живот, повязав на бедра один шарф и намотав на голову другой, наподобие тюрбана? Вполне возможно. У меня до сих пор сохранились записки, которые я нацарапал на своем секретере эпохи Людовика XV. Я написал: «Марре…» и «мадам Блан». Марре был антрепренером, а мадам Блан — костюмершей. Мне надо было знать свой штат. Эта девица, черт бы ее побрал, не умела танцевать, но, видит Бог, в ней было нечто такое, за что зрители были готовы платить свои деньги. Это произошло в тот вечер или после него.

Григорий лег спать с примочкой на глазу, которую приложила ему Мари. Я помог раздеть его, а Герши обработала антисептиком раны на руке. При виде израненного юношеского тела я пришел в ужас. Нет, ни за какие коврижки я не вступлю в ряды тех, для которых любовь к ближнему — пустой звук.

Пока он спал, мы с Герши сидели у камина. В моей элегантной, но холостяцкой квартире была лишь одна кровать. Под утро, расположившись на диване, я получил от этой полуженщины — полудевушки свои крохи радости, устроившись у нее между ляжками. Я не могу проникнуть в женщину. В ее преддверии меня покидают и воля, и мужская сила. Когда я был мальчиком, одна гулящая женщина заставила меня разглядывать все ее прелести («Ты отсюда вылез, сюда и полезай», — пошутила она), тем самым положив конец развитию во мне мужского начала. Впоследствии женщинам удавалось доставлять мне наслаждение тем или иным способом, но Герши не предпринимала в отношении меня ничего; она позволяла делать мне все, что мне заблагорассудится, и ничего не требовала взамен. Вот что я имел в виду, когда заявлял, что был ее любовником. Я попросту хвастался. Думаю, она пожалела меня, и больше я никогда не разрешал ей этого делать.

Я обрадовался, когда между нами установились отношения, какие возникают между отцом и дочерью, а не полулюбовниками. Взяв на себя заботу об устройстве ее карьеры как танцовщицы, я убедился, что взвалил на себя тяжелую ношу. Герши стала моей жизнью, если не inamorata [41] Возлюбленная (ит.). .