Людмила Третьякова - Русский Сюжетъ

...Первый удар грома над семействами Щербатовых и Шаховских прогремел через год после свадьбы Наташи. Любимый брат Иван Дмитриевич оказался замешан в «семеновской истории». Когда полк отказался повиноваться командиру-изуверу, он стал на сторону солдат. Молодому штабс-капитану за это пришлось жестоко поплатиться. Его лишили звания, боевых наград и разжаловали в солдаты с отправкой под пули горцев на Кавказ.

В начале 1820 года Якушкина стали встречать в доме Надежды Николаевны Шереметевой, одной из самых оригинальных москвичек того времени. Она вошла в историю своей дружбой и перепиской с блистательными людьми России, такими, как Жуковский, Гоголь, который называл ее своей духовной матерью. Ум, здравый смысл, независимость суждений выделяли ее среди московских барынь. Властность соединялась в ней с чутким сердцем. Кого любила, кто был ей по сердцу – для того становилась крепостью, опорой, защитой.

Самостоятельный, твердый в любой мелочи характер – не лучший спутник женщины в семейной жизни. Однако это не помешало Надежде Николаевне в полном согласии прожить с супругом отпущенные им годы. Увы, их оказалось совсем немного: Василий Петрович Шереметев погиб рано и трагически, как писали, «был убит лошадьми». Тройка рванула с горы, разнеся в щепу экипаж. В одночасье счастливая женщина стала вдовой.

Надежда Николаевна похоронила мужа в Саввино-Сторожевском монастыре, в семейном склепе Шереметевых, установив на могиле плиту с надписью: «С тобою вместе душа моя. Н.Ш.». Теперь все ее чувства сосредоточились на трех оставшихся сиротах: младшей дочери Анастасии было всего два года. Сама же Шереметева поставила крест на своей личной жизни: она коротко остриглась, ходила простоволосой, что по тем временам было делом неслыханным, и, одевшись в старушечьи черные одежды, уже до самой смерти не меняла своего облика. Крутой нрав, несклонность считаться с чьим бы то ни было мнением, однако, не умаляли среди обширной родни и всего московского дворянства глубокого уважения к этой набожной, благочестивой вдове. Детей своих, Алексея, Пелагею и Анастасию, Надежда Николаевна воспитала в беспрекословном подчинении себе, всем сердцем, впрочем, любя их.

Шестнадцатилетняя Анастасия Якушкина была прелестна, нежна и напоминала фиалку, раскрывшую лепестки навстречу лучам утреннего солнца. Любовь к Якушкину стала смыслом ее жизни.

Общение с сорокапятилетней женщиной, которая умела так слушать и понимать, как не всякая мать умеет, для исстрадавшегося Якушкина стало необходимостью. В свою очередь, Шереметева, разборчивая в людях и далеко не каждого дарившая своим вниманием, безоговорочно распахнула душу новому знакомому. К Якушкину, скромному капитану в отставке, она относилась совершенно исключительно. Забегая вперед, скажем, что если после восстания на Сенатской некоторые родители открещивались от детей-заговорщиков, то Надежда Николаевна, прося императора за Якушкина, называла его своим сыном.

Наверняка Шереметева знала, как уязвлено сердце Ивана Дмитриевича неразделен­ной любовью к Наташе Щербатовой. Абсолютно лишенная сентиментальности, она сумела дельным вразумлением унять ту боль, что, словно застарелая рана при плохой погоде, напоминала о себе.

Частые посещения Якушкиным дома в Армянском переулке, где жила Шереметева, конечно, давали повод для пересудов в обществе, воображавшем Бог весь что. И когда Москву облетела весть о том, что Якушкин женится на младшей дочери Шереметевой Анастасии, все решили, что это дело рук Надежды Николаевны, желавшей ввести отмеченного ею человека в свое семейство.

Как бы то ни было, в ноябре 1822 года Иван Дмитриевич Якушкин стоял под венцом с девушкой, которой только-только исполнилось шестнадцать лет.

Анастасии Васильевне Шереметевой-Якушкиной предстояла судьба куда более печальная, чем женам-декабристкам, бросившим все, чтобы в Сибири соединиться с теми, кого любили они и кто любил их.

После свадьбы молодожены вместе с Надеждой Николаевной на два года уехали в Покровское, подмосковное имение Шереметевых. «Огромный деревянный дом комнат в 20 был окружен с одной стороны большим столетним садом, с другой – рощей десятин в двенадцать, спускавшейся к реке», – вот что мы знаем о Покровском.

Когда читаешь такие описания, то явственно чувствуешь тихую, несказанную прелесть русской помещичьей усадьбы, где, кажется, и сама людская жизнь уподоблялась течению светлой речки без водоворотов и омутов. Здесь, в Покровском, среди полного покоя Настя, как называл жену Якушкин, готовилась стать матерью. Иван Дмитриевич вел жизнь праздную, для него совершенно непривычную, немного тяготился вынужденным бездельем и отводил душу в разговорах с тещей.

Когда появился на свет первенец Вячеслав, женщинам забот прибавилось. Якушкин был доволен, что Настя с головой погрузилась в материнские хлопоты, – ему казалось, что его девочка-жена слишком беззаботна. Пора, пора взрослеть, становиться хозяйкой! Пока что Настенька ничем не напоминала свою матушку, без слова которой и шага не делалось в доме.

Кстати, примечательные сведения о том, как была организована жизнь в Покровском да и в подобных помещичьих усадьбах, сохранились в «Русской старине» за 1892 год.

О роскоши в Покровском не слыхивали. Жили добротно, сытно, но просто, без затей. Хозяйка не любила бросать деньги на ветер. «Эта экономия объяснялась тем, что Шереметева, всегда скромная в своих привычках и требованиях от жизни... отказалась совершенно от всего, что в ее глазах представляло служение пустой житейской суете... При тогдашних условиях быта, патриархальных и непритязательных, подобная бережливость царствовала всюду, в самых зажиточных семьях... Но зато ни один крестьянин не мог пожаловаться невниманием помещицы к его нуждам, а особенно чувствовалась ее материнская заботливость в черные дни».

Разумеется, Якушкину пришлись по сердцу человеколюбие и хозяйская распорядительность тещи. И он был бы рад, если б его жена следовала материнскому опыту. Но для этого требовалась полная самостоятельность. Вот почему, желая поскорее освободить жену от опеки родных, а заодно и самому почувствовать себя хозяином, Якушкин решил перебраться с Настенькой в свою деревню Жукове Смоленской губернии.

Безделье ему претило, а здесь у него всегда было дел по горло. Однажды между хозяйственными заботами пришла на ум Ивану Дмитриевичу мысль отпустить своих крепостных на волю. И хоть он писал Чаадаеву из деревни, что живет здесь жизнью «уединенной и безвестной», первые же шаги Жуковского помещика по всей округе обсуждались бурно и с возмущением. В Петербурге, куда Якушкин послал соответствующие бумаги, судя по всему, его намерение приняли без восторга. Но к этому Иван Дмитриевич был готов. Что его поразило – так это сами жуковские крестьяне, их отношение к его затее.