Людмила Третьякова - Русский Сюжетъ

– Где бумаги? – несомненно, это был голос матушки.

– Под половицами в кабинете. С левой стороны от письменного стола, – отвечал муж.

Насте сделалось стыдно, что она подслушивает. Спустившись вниз, пошире распахнула приоткрытую створку двери.

Якушкин, стоявший подле камина, тотчас бросился к ней:

– Тебе нехорошо? Что-нибудь случилось?

– Позволь, – отстранив его руку, сказала Настя, – это я хочу знать, что случилось.

Надежда Николаевна, даже не повернув головы к дочери, продолжала сидеть в кресле. Настя видела ее четкий, суровый профиль.

– Матушка, да что же такое?

Не дав Надежде Николаевне ответить, Якушкин заговорил:

– Поверь, милый друг, ничего! Ровным счетом ничего; о чем бы тебе следовало беспокоиться. Это все наши дела с матушкой, хозяйские. Она учит меня уму-разуму, а я, как прилежный ученик, слушаю.

Насте очень хотелось спросить, о каких половицах, о каких бумагах идет речь. Но это означало представить себя в дурном свете, что было для нее невозможно. Она ведь так старалась заслужить не просто любовь, а уважение мужа. И ей пришлось послушаться уговоров мужа и вернуться к себе. Он уложил ее, как ребенка, подоткнув одеяло, чтобы было теплее. «Спи, мой друг!» Муж поцеловал ее в щеку, и она услышала осторожный стук закрывшейся двери.

В Москве еще не рассвело, когда по приказанию Надежды Николаевны в Покровское поехал нарочный за управляющим Соловьевым. Это был человек, отпущенный Шереметевой на волю, но продолжавший жить в семье. Явившись к хозяйке, Соловьев сразу все понял, поспешил обратно в Покровское, взломал половицы в указанном месте и сжег хранящиеся там бумаги. Надежда Николаевна умела привлекать к себе людей и внушать им беспредельную преданность: до самой смерти Соловьев сохранил эту тайну.

Однако ни своевременная распорядительность Шереметевой, ни иные меры не смогли уберечь семью Ивана Дмитриевича от катастрофы.

...Якушкина арестовали во время вечернего чая, когда вся семья сидела за столом. Полицмейстер Обрезков, извинившись перед дамами, объявил, что ему надобно переговорить с Иваном Дмитриевичем наедине. В кабинете он посоветовал Якушкину одеться потеплее и ехать с ним.

«Все разъяснится, Настенька». Якушкин поцеловал жену, припал к рукам тещи. Стукнула дверь, и все стихло.

– Сядь, Настя! – глаза Надежды Николаевны были сухи. – Сядь и слушай.

Та тяжело опустилась в кресло.

...Через двенадцать дней Анастасия Васильевна родила второго сына. Мальчика назвали Евгением.

Тем временем в газетах «Московские ведомости» печатали правительственные сообщения относительно хода следствия над участниками «возмутительного происшествия» на Сенатской площади 14 декабря и остальными членами «страшнейшего из заговоров».

Взяв детей, в сопровождении матери Анастасия Васильевна поехала в Петербург добиваться свидания с мужем, заключенным в камере самого страшного места Петропавловки – Алексеевском равелине. По окончании следствия ей разрешили повидать мужа.

И сегодня невозможно войти без содрогания под своды петропавловских казематов, хотя теперь это просто музейные помещения, правда, напоминающие каменную могилу. Поневоле думаешь, как же ступила в этот мрак и холод юная женщина, неся полугодовалого ребенка на руках и ведя двухлетнего рядом? Что ей помогало – мысль, что все это какая-то чудовищная ошибка, или надежда на милость государя? Во всяком случае, во время этого свидания, когда Якушкин первый раз увидел маленького Евгения, Анастасия Васильевна держалась молодцом.

Она сказала, что ни за что не уедет из Петербурга до вынесения приговора. Дальнейшее повергло в ужас всех, у кого родные оказались в крепости: пошли слухи, что император настроен действовать жестко. «Касательно главных зачинщиков и заговорщиков, примерная казнь будет им справедливым возмездием за нарушение общественного спокойствия». Якушкин был признан виновным в том, что «умышлял на цареубийство собственным вызовом и участвовал в умысле бунта», его отнесли к преступникам первого разряда, то есть «главным». Смертную казнь заменили двадцатилетней каторгой.

Первое и неуклонное желание Якушкиной – ехать с детьми за Иваном Дмитриевичем. То, что Трубецкая, а следом Волконская добивались разрешения разделить с мужьями ссылку, придавало ей силы. Самое страшное – полтора года разлуки, неизвестность – остались позади. А впереди жизнь вместе, которую, ни о чем не спрашивая, ни о чем не рассуждая, она с радостью приемлет. Она полюбила Якушкина четырнадцатилетней девочкой. И вот теперь настал час доказать ему, что это чувство – навечно.

Многое собиралась сказать Анастасия Васильевна мужу в Ярославле, где делали остановку ссыльные, увозимые в Сибирь. Среди них были счастливцы, которые здесь смогли увидеть любимые лица и услышать слова, дававшие силы жить дальше: «Люблю. Жди. Я приеду к тебе. Приеду».

...Наконец после долгого ожидания стало известно, что ссыльных вот-вот привезут. Начальство было недовольно: их остановка в Ярославле задерживалась из-за идущего по Волге льда. Анастасия же Васильевна не знала, что это судьба послала ей лишние часы свидания перед разлукой навсегда.

«Жена Якушкина была тогда 18-летняя женщина замечательной красоты, – вспоминал видевший ее на пересыльном пункте декабрист Н.В.Басаргин. – Нам было тяжко, грустно смотреть на это юное, прекрасное создание, так рано испытывающее бедствия этого мира».

Бедствие... Оно бывает разным. В это ярославское свидание для Анастасии истинным бедствием стало упорное старание Якушкина отговорить ее от поездки к нему в Сибирь. Только здесь, на пересыльном пункте, он узнал от жены дурную новость – царь запретил матери взять сыновей с собой. Объяснения были таковы: «Дети сии должны получить приличное роду их образование для поступления со временем на службу, отцы же, находящиеся в ссылке, не только лишены дать им воспитание, но еще могут быть примером худой нравственности».

Анастасия Васильевна, мчась в Ярославль, уже решила для себя, что жестокая мера правительства ее не остановит: мать, сестра, брат – они воспитают мальчиков, у которых впереди вся жизнь. А у их бедного отца – двадцать лет каторги. В этом выборе между мужем и детьми Якушкина не колебалась. Вот почему слова Ивана Дмитриевича о необходимости принести в жертву их соединение ради детей поразили ее как громом. Он призывал ее «ни в коем случае не расставаться с сыновьями», ибо считал, что «для малолетних наших детей попечение матери было необходимо». То, что говорил муж, было умно, убедительно и выдавало в нем прекрасного отца. Так, может быть, она легкомысленная женщина, раз думала иначе? Ей хотелось только одного – сесть в бричку, тряскую развалюху, в которой везли ссыльных, и ехать с мужем до назначенного ему места. А Якушкин просил, требовал, умолял ее дать обещание остаться при детях, растить их. И она, никогда не умевшая говорить ему «нет», дала слово выполнить его просьбу.