Людмила Третьякова - Рассказы веера

Науськанные вождями нового порядка сознательные граждане и гражданки отыскивали людей, принадлежавших к благородному сословию. Те предпочитали отсиживаться дома, не ездили в каретах, одевались так, чтобы не выделяться из толпы. Но это мало помогало. Достаточно было доноса кого-нибудь из слуг, чтобы пополнить ряды обреченных. Случайное слово, не снятое вовремя кольцо, прическа, жест, манера говорить вызывали подозрение: «Не из аристократов ли этот мсье? А у мадам что-то уж очень нежные руки».

«Раз животное попало в западню, его следует убить, – воспитывал граждан Камил Демулен. – Никогда еще такая богатая добыча не давалась победителям: две пятых имущества Франции. Сорок тысяч дворцов, отелей, замков будут наградой за храбрость... Нация будет очищена!»

И нация старалась изо всех сил. Изобретение господина Гильотена работало безотказно и безостановочно. Некоторое время основным местом казней была Гревская площадь – по традиции правосудие над преступниками совершалось именно здесь. Но никогда ее старые камни не видели такого количества обреченных.

В какой-то момент заметили: деревянный помост с гильотиной, под нож которой лицом вниз укладывали очередную жертву, стал крениться. Выяснилось, что кровь, ручейками стекавшая вниз, твердую, как камень, землю превратила в вязкое месиво. Казни стали обыденной приметой дня и происходили сразу на нескольких площадях. Бывали дни, когда смерти предавали по нескольку сотен человек.

Самое ужасное то, что всякий раз и в любом месте это зрелище собирало множество народа. Матери поднимали детей повыше, чтобы они могли лучше разглядеть происходившее.

...Многие особняки, потеряв хозяев, стояли сожженные изнутри, зияя разбитыми окнами. В порядке конфискации все до последнего кухонного ножа вывозилось и распродавалось на аукционах: новой власти нужны были деньги, а покупателей хватало. Невесть откуда объявились весьма расторопные люди – именно в их руках окажутся баснословные ценности старой аристократии, купленные теперь по бросовой цене. И когда революция свернет свои знамена, в стране появится огромное количество миллионеров. Эта народившаяся «элита», алчная, бесстыдная, полуграмотная, стоило ей открыть рот, обнаруживала свое недавнее прошлое – все повадки, все убожество вчерашних лавочников, шулеров, менял, барыг и проходимцев всех мастей. Нет, «очистить нацию» точно не удавалось!

Введенные новой властью милицейские, как их называли, рейды не избавляли жителей от насилия, убийств, грабежей. Жаловаться боялись. На защиту не надеялись.

...Тюрем не хватало. Под них приспосабливали варварски изуродованные церкви. Сюда с утра выстраивались длинные очереди, в большинстве своем из стариков, детей и подростков. Они приносили передачу узникам в надежде, что ее возьмут, а это означало: те, кому она предназначалась, еще живы. И хохот тюремщиков: «Зря тратились на булки, принесли бы лучше травы. Тем, кто здесь, – уже все равно что жевать».

Много позже историки, стараясь соблюсти объективность, не смогут унять свое перо, предрекая неминуемое:

«Несомненно, месть – своего рода справедливость, но подумайте, как это дико! О, безумие санкюлотизма, безумие бездны, вырвавшейся наружу в тряпье и грязи... Те, кто добивался, чтобы другие жрали траву, будут жрать ее сами – не так ли это все будет?..»

Революция революцией, но... Люди вопреки тяжелейшим временам упорно пытались связать воедино разорванную на части нить жизни.

Когда читаешь о Париже времен Дантона и Робеспьера, то будто видишь пустынный город, где холодный ветер шелестит наклеенной на стены угрюмых домов бумагой с разного рода пропагандистской трескотней, где редкие прохожие, встречаясь, втягивают голову в плечи и смотрят себе под ноги, где уже не услышишь ни детского смеха, ни болтовни хорошеньких женщин – словом, ничего из того, что составляет благословенную повседневность.

И все же хроники тех лет свидетельствуют: люди, сами того не понимая, делали героические усилия, чтобы сохранить остатки мирной жизни. Невероятно, но в Париже продолжали работать более двух десятков театров. В городе голодно, холодно, но занавес исправно поднимался – и отнюдь не перед пустующим залом.

Количество танцевальных помещений, где люди не только двигались под музыку, но знакомились и влюблялись, никто, конечно, не считал. Но они все же были, продолжали выступать в роли свах и сводников, невзирая на лозунг, ставший уже привычным для парижской жизни: «La mort sans phrases. Смерть без разговоров!»

И каждый день для одних означал конец суетным земным трудам, а другим сулил начало той сказочной поры, когда всеобщее сумасшествие, кровь, грязь, жестокость, страсть к изничтожению человека человеком окажутся дурным сном, который вот-вот развеется. Самым главным событием становится свидание, назначенное под сенью башни Сен-Жак или в каком другом месте, куда следует прибежать без опоздания и лучше с букетиком, купленным за пару су у торговки возле Нового моста...

При всех честолюбивых мечтаниях относительно будущего дочери Варвара Александровна не спешила дать согласие Аренбергу на брак с ее дочерью.

Прошло больше двух лет со дня той знаменательной встречи в особняке Ламбаль. За это время Аренберг, терпеливо и неотступно ждавший материнского «да», внушил Шаховской полное доверие. Она не сомневалась в серьезности его чувства к дочери. Но сама Лиза? Принц оказался ее первой любовью. Княгиня, зная способность дочери увлекаться до самозабвения – музыка, театр служили тому доказательством, – беспокоилась: насколько сильна ее привязанность к Аренбергу? Не видит ли она в нем только романтического героя? Достаточно ли для счастливого замужества очарованности прекрасной внешностью, благородными манерами и таинственным шлейфом печального прошлого принца, что не может не волновать неискушенное сердце?

Но Лизе уже исполнилось восемнадцать. Два года – и юное существо, заливавшееся краской смущения под взглядами гостей принцессы Ламбаль, превратилось в сдержанную, серьезную девушку. Лишь по выражению огромных темных глаз княжны опытный человек мог догадаться о страстности, даже непреклонности, ее натуры. Наверное, о том догадывалась и княгиня. Если у Лизы есть «ее принц», с этим уже невозможно сладить. Да и стоит ли идти поперек?

Было бы, конечно, любопытно узнать, что именно приготовил принц Луи Аренберг для невесты к знаменательному событию. Достоверно известен лишь день его бракосочетания с княжной Елизаветой Борисовной Шаховской – 4 февраля 1792 года.

Церемония венчания была совершена в православной и лютеранской церквях. Принцесса Елизавета Аренберг оставалась российской подданной, исповедующей православие.