Людмила Третьякова - Рассказы веера

– Браво! – захлопала в ладоши Любовь Ивановна. – Так его! Вот вам!

– Стыдитесь, мадам, – с шутливой серьезностью урезонил граф жену. – Что вы так напали на французов? Право, они столько сделали для цивилизации!

– Ты лучше скажи, что они с Мшаткой, имением вашим крымским, сделали? Спалили – вот что они сделали, камня на камне не оставили от дома, парк испоганили. Ты мне сам рассказывал. А Ореанда кушелевская? Тоже уничтожена!

– Ты не совсем права, Любочка. Ореанда уже далеко не наша была! Царь Николай Павлович однажды путешествовал по Крыму, заехал к нам и очаровался. Пристал к отцу: продай да продай Ореанду, я своей жене подарок хочу к именинам сделать. Ну что тут скажешь?..

Жизнь в Париже не только не приедалась, а каждодневно одаривала Любовь Ивановну головокружительными впечатлениями. Она чувствовала себя на палубе брига, мчавшегося по волнам на всех парусах все к новым и новым горизонтам.

Париж удивлял: интерес к титулам и гербам здесь явно пошел на спад. Во дворце Тюильри, где жил император Наполеон II, предпочитавший придворным красоткам простых и доступных актрис, снобизм и высокомерие стали немодными. Говорили, что на одном из балов даже видели некоего краснодеревщика с супругой. Это никого не скандализировало. Правила хорошего тона претерпели изменения, теперь ценились способность к разного рода импровизациям, оригинальность. На одном из маскарадов четверо «рыбаков» внесли в парадный зал на обозрение сотен глаз свою «добычу»: прелестная русская аристократка Варвара Римская-Корсакова, входившая в круг самых приближенных дам императрицы, изображала «золотую рыбку», завернувшись, совершенно обнаженная, в сеть из золотых нитей. Все были в восторге!

Церемонные менуэты уступили место незатейливым, жизнерадостным полькам. Отпрыски знатнейших фамилий, приняв вызов времени и отбросив предрассудки, до упаду танцевали с хорошенькими горожанками, частыми гостями Тюильри.

Разумеется, старая почтенная аристократия, резко усеченная гильотиной санкюлотов, все еще тянула свой грустный век среди обветшалой роскоши Сен-Жерменского предместья. Но и здесь то и дело выдавали юных принцесс за сыновей промышленников и банкиров.

За громкой фамилией могла скрываться всего-навсего оборотистая особа. К примеру, все знали, что девица Селеста Магадор совсем недавно служила наездницей в цирке и была подружкой многих знатных шалопаев. Но, прибрав к рукам одного из них, стала-таки графиней де Шабрийан.

Чертова частица «де»! Все-таки кое-кому она по-прежнему не давала покоя. Даже Бальзак, щедро обласканный славой, не устоял и самовольно присоединил этот знак избранности к своей невыразительной фамилии.

Какой магией обладает аристократическое имя, словно впитавшее аромат веков, событий и уже само по себе многое говорящее в пользу счастливого обладателя, – об этом хорошо было известно Любови Ивановне, бывшей Кроль, бывшей Голубцовой. И теперь, когда кое-где сохранившийся в богатых домах Парижа мажордом старательно выговаривал: «Граф и графиня Кушелевы-Безбородко», она испытывала необыкновенные гордость и волнение.

Однако больше раутов и званых ужинов ей нравились костюмированные балы, которые давали то в Тюильри, то в Опере и куда валом валила самая разношерстная публика.

Григорий Александрович хотя и сопровождал жену, но в танцах, ради которых все затевалось, не участвовал, а отсиживался обычно в компании почтенных отцов, привозивших сюда повеселиться своих дочек.

С открытых галерей Оперы, откуда были хорошо видны танцующие пары, граф пытался разглядеть Любовь Ивановну. Он быстро и безошибочно находил жену среди толпы, находил и любовался ею, одетой с необычайным вкусом в одно из прелестных платьев, на которые шла уйма шелка, тафты, кружев и прочего. Любовь Ивановна предпочитала ткани насыщенных цветов: желтого, лилового, густо-голубого – словом, такие, которые наилучшим образом оттеняли ее яркую красоту брюнетки. Вместо принятых здесь цветов и бантов голову графини венчала на русский манер уложенная коса, перевитая либо жемчугом, либо нитями, составленными из небольших сверкающих алмазов.

...Вечер начинался по традиции каким-нибудь медленным церемонным танцем. Это было узаконенной данью прошлому. Затем дирижер начинал все энергичнее махать своей палочкой, движения танцоров становились быстрее. И очень скоро танец превращался в сумасшедший вихрь, все неслось, кружилось и прыгало, стараясь удержаться на ногах, ибо печальна была судьба того, кто нечаянно оступался. Рассыпались идеально уложенные куафером прически дам и кавалеров, летели на пол, затаптывались запонки, пуговицы, бутоньерки, бархатные банты, драгоценности, рвались в клочья кружева. А руки танцующих сцеплялись так, что по окончании этой вакханалии их невозможно было разжать.

Любовь Ивановна веселилась до упаду, не жалея сил еще и потому, что было ясно: рано или поздно парижскому празднику придет конец, граф уже подумывал о возвращении в Россию. Она порой раздражалась, когда муж, отыскав ее в толпе, тихо и озабоченно спрашивал: «Ты не устала, Люба? А то уедем».

Обычно Любовь Ивановна не противоречила и выходила из зала под руку с графом, полная достоинства и спокойствия знающей себе цену женщины. Склонив голову к его плечу, она что-то тихо ему говорила. Григорий Александрович, ободренный ее вниманием, улыбался, что очень шло к его красивому, но почти всегда печальному лицу. На них, высоких, статных, элегантных, обращали внимание. Любовь Ивановна с удовольствием подмечала взгляды, устремленные на них.

Но стоило им сесть в экипаж, как она тотчас отстранялась от мужа, делалась рассеянной, думала о чем-то своем и, полуприкрыв глаза, еле отвечала на его вопросы.

В парижское житье-бытье графской четы внес свою долю сумятицы упавший как снег на голову братец Любови Ивановны. Николай Кроль совершенно преобразился, из чего можно было сделать вывод, что графиня оказалась хорошей сестрой и в своем возвышении не забывала родственников.

Одетый с иголочки, вальяжный, раздавшийся, он уже ничем не напоминал бедствующего труженика пера, который кое-как перебивался с хлеба на квас. Теперь денег хватало даже для отнюдь не дешевого удовольствия: Кроль со своим товарищем совершил путешествие по Италии. После Франции они собирались податься на туманный Альбион и там встретиться с Герценом, уже звонившим в свой «Колокол».

...Николай Иванович не скрывал левых убеждений. Покуривая дорогие папиросы, он мог часами рассуждать о язвах самодержавия, задавленном народе и паразитирующей буржуазии. «Стыдно, братец, стыдно», – укоризненно тряс он указательным пальцем перед носом смущенного графа.