Евгений Анташкевич - 33 рассказа о китайском полицейском поручике Сорокине

– Что я скажу его родителям, бедные старики!

Сорокин удивлённо посмотрел на него.

– Да, да! Они уже давно умерли, конечно, но что я им скажу на том свете? Когда-нибудь мы все будем на том свете! И что беда: его нельзя отпеть в синагоге и похоронить на еврейском кладбище! Взял себе моду креститься в православные! Тоже мне Андрей Первозванный!

– Илья Пророк! – Михаил Капитонович не собирался ничего говорить, а вот возьми да выскочи.

– Ха! Илья Пророк! Вы хотели пошутить, а попали в точку – Илья Пророк был наш… первобытный еврей, я имею в виду – ветхозаветный! Кому ещё придёт в голову мотаться над землёй в колеснице и кидать молнии, да ещё по своим, чистой воды Зевс, куда там грекам! Тоже мне, борец с идолами!..

Сорокин смотрел на Шнейдермана и видел, что тот суетится один в один как Иванов. Как они оба были в этом похожи.

– Он мне о вас много говорил, что вы умный, но немного неграмотный!

Слова парикмахера кольнули Сорокина, но он только поморщился: «Откуда мне быть грамотному, если я ничего не знаю!»

– Сейчас, голубчик, не морщитесь, сейчас я вас отклею!

Шнейдерман на секунду бросил в кипящую воду салфетку, вытащил её, отжал – Сорокин зажмурился – и бросил на лицо Михаилу Капитоновичу.

– Вы даже не почувствуете! – Он прижал салфетку к лицу, сильно сжал её на щеках и дёрнул. Сорокин не успел охнуть, как бакенбарды были в руках Шнейдермана. – Видите? А вы говорите! Сейчас то же будет с вашим черепом!

Через несколько минут Сорокин отдувался, глядя на себя в зеркало.

– Я вас побрею, будете глянцевый, как младенец! Волосы покрасить?

Красить было нечего, под парик Шнейдерман сам остриг его наголо.

Он сидел в кресле, смотрел на своё отражение, рядом мелькал парикмахер, на душе было пусто. Ему казалось, что должно возникнуть много вопросов, и они возникали, но сразу исчезали, как слепые щенки, которых, ненужных, бросали в глубокую яму с водой.

– Вы пойдёте на кладбище? – из пустоты возник с вопросом Шнейдерман.

Сорокин не смог ответить, хотя казалось, чего проще, умер человек – значит, его надо похоронить. На войне такого было много!

– Нет! – неожиданно для себя сказал Сорокин.

Шнейдерман в зеркало глянул на намыленного Сорокина. Он среза́л с его щёк щетину и вытирал бритву о висящее на плече полотенце, молчал, долго, потом вздохнул и сказал:

– А я вас понимаю!

Сорокин удивился. Сначала он удивился себе, такому своему решению, а теперь Шнейдерману.

– Не смотрите на меня, как будто бы я на ваших глазах умер и сразу воскрес, я не Иисус! Разве Изя не стал вам другом? Старшим братом? Он рассказывал мне, что проникся к вам, как к младшему брату! Или он ошибался?

«Боже мой! Как он всё точно объяснил, этот старый еврей, – старшим братом!» Михаил Капитонович ни разу не подумал об этом за те недели, когда они с Ивановым были вместе, когда тот распекал его за пьянство, хвалил за сообразительность и образ мыслей, вполне пригодный для сыщика; когда они обедали, когда «обмозговывали» планы, когда Иванов давал ему короткие уроки юриспруденции, когда… а Сорокин даже не заметил, что так сблизился с этим человеком.

Он посмотрел на Шнейдермана и твёрдо ответил:

– Не ошибался!

– Ну вот! Я же говорю, что я вас понимаю… Просто вы не хотите видеть его мёртвым. Уверяю вас, что и он тоже! И не надо ему мешать! Сейчас он объясняется со своими родителями. Они наверняка не довольны, что встретились с ним так рано! Я тоже не пойду на кладбище, хотя евреям туда вход не запрещен! Я тоже не хочу видеть его в гробу. И он со мной согласится! И что вы будете делать дальше?

– Сейчас пойду…

– В Иверскую!.. Конечно, куда же ещё идти офицеру?.. Он мне рассказывал, что вы – фронтовик! Идите, идите, помолитесь за его блуждающую душу, а я помолюсь в синагоге, там его не любят, но помнят! И какое мне дело до тех, кто его не любит?.. А вы с ним где-нибудь обедали… вместе?

– Да! В «Лотосе»!

– На Участковой?

Михаил Капитонович кивнул, и Шнейдерман взвился:

– Осторожно, молодой человек, я вам сейчас чуть не отрезал ухо! Нашёл где обедать! Он никогда не заботился об еврейских парикмахерах…

Сорокин смотрел на Шнейдермана.

– Что вы смотрите? Вы видели, сколько заведений открыли на Участковой японцы? Не видели! Такая конкурэньция! Конечно, разве кому-то есть дело до еврейских парикмахеров? Нашёл где обедать! Приходите на Китайскую, там есть заведение Каца, «Миниатюр», знаете?

Сорокин помотал головой.

– Что вы так мотаете головой, или я брею лошадь?

Через зеркало Сорокин смотрел на суетливого, толстого и рыхлого, лысого, с грустными глазами Шнейдермана, такого не похожего на высокого и стройного, с умными глазами Иванова, и чувствовал, что под ним как будто бы нет ничего твердого и прочного, он как будто бы плыл, и не за что было ухватиться, потому что Иванов и Шнейдерман сейчас были – один человек. Он тряхнул головой.

– Если вы будете вести себя как конь, то, когда я вас всё-таки побрею, вам придётся заржать!!! Если только ваша голова ещё будет на месте. – Шнейдерман бросил бритву в таз. – Тут одно горе, так будет два!..

– Извините! – Михаил Капитонович попытался сосредоточиться.

– Конечно извиню, и придётся это делать, пока не закончу! Так вы придёте к Кацу… после Иверской?

Сорокин побоялся кивать и только моргнул.

– Только, должен вас предупредить, мне ещё нужно в американское консульство за визой, а там сами знаете, какая очередь, но мне вроде повезло. Так что я могу немного опоздать.

Когда Сорокин наконец вышел из парикмахерской, его лысую голову и босое, как выразился Шнейдерман, лицо обдало холодным ветром. Михаил Капитонович увидел на противоположной стороне улицы шляпный салон и пошёл туда.

В Иверской было пусто. На широко расставленных ногах уборщица пятилась задом и длинной шваброй чертила на мраморном полу округлые глянцевые полосы. Лицом к аналою стоял священник, и, когда под сапогами Сорокина заскрипел песок там, где пол ещё не был вымыт, он обернулся. Михаил Капитонович поклонился и пошёл к свечному прилавку. Он был здесь две недели назад, когда они с Ивановым заказывали поминки для Яшки. Священник встал рядом и перебирал маленькие листочки с написанными на них именами. Сорокин взял такой же листок из стопки на прилавке, нарисовал сверху крестик и написал «Илья». Священник присоединил его к другим.

– Вы хотите заказать службу за упокой души…

– …раба Божьего Ильи, панихиду… вот деньги…

– Положите в копилку…

Михаил Капитонович приложился к руке священника, священник перекрестил его, Михаил Капитонович сложил пополам несколько купюр и сунул их в узкую прорезь копилки. Священник вернулся к аналою. Михаил Капитонович взял четыре свечи и пошёл к Распятию. Он зажигал свечи и ставил их: «Маме, папе, Ванечке, Илье Михайловичу…» – и тут у него в голове возник целый список людей, которым надо было бы поставить свечи за упокой. Он смотрел на огоньки, их клонило сквозняком, то вправо, то влево, и увидел мёртвых пограничников на заставе, от которых удалялись казаки, увидел котёнка с красной ленточкой на тонкой шейке, женщину, лица которой он не видел, потому что не знал её живой, но он знал, что это – Екатерина Григорьева, двоих рабочих с лесосклада, русского и китайца, задавленных бревном; он увидел Гвоздецкого, Яшку, увидел задушенного китайского полицейского, увидел конского «дохтура» Селиванова, последним он увидел застреленного им Огурцова. «Лёгкой жизни ты просил у Бога… – вспомнил он. – И это всё, что ты знаешь? Это всё, что ты можешь, – вместо молитвы?..»