Евгений Анташкевич - 33 рассказа о китайском полицейском поручике Сорокине

Позавчера она с ним всё-таки встретилась – он оказался настойчивым. Когда после приёма Элеонора с матерью вышла на улицу, они не обнаружила закрытого «форда», зато с открытым экипажем и на козлах оказался Красный Сэм. Отказать ему при всех Элеонора не могла, но ей было страшно неудобно перед матерью, которая была легко одета, слава богу, Сэм оказался предусмотрительным, и в коляске лежал тёплый плед, но это было неловко, потому что клетчатый шотландский плед никак не гармонировал с маминым норковым палантином. Здесь Сэм дал промашку и повод для коллег подшучивать над его оплошностью и столь явно выраженными желаниями. Джуди, конечно, накинула плед, но весь путь до дома ехала отвернувшись от Элеоноры, а потом ворчала на неё за то, что та «дала повод». А потом Сэм встречал её в редакции каждый раз, когда она туда приходила. Он предлагал свою помощь, вплоть до того, что она будет диктовать, а он печатать под диктовку, к слову сказать, печатал он хорошо и быстро. В общем, он вёл себя так, что Элеонора начала чувствовать себя дичью, а Сэма охотником. Это было ужасно. Она думала: «Неужели он набрался этого у немцев?» – но не могла себе ответить, потому что у неё не было знакомых немцев. И не было возможности, не выдав себя, выяснять каждый раз, когда она собиралась в редакцию, там ли Сэм, и ей казалось, что он этим пользуется. В редакции стали шептаться, она об этом узнала, но не ходить в архив не могла. Это была западня. Сэм ей мешал.

В том возрасте, когда у девушек появляется интерес к мужчинам и при этом они начинают различать в них человеческое, Элеонора оказалась в России.

Она вздохнула. Ветер шевелил письма, она крепко прижала их к коленям, и тогда он стал шевелить её волосы.

В России она, конечно, ловила на себе заинтересованные взгляды и среди коллег-журналистов, и в высшем обществе, но эта заинтересованность проявлялась очень скромно, даже скрытно. Однако когда она всё же проявлялась, у Элеоноры была защита, она всегда могла сказать, что «плохо знает по-русски», и это было правдой, но чаще русские мужчины чутко улавливали её настроение и не докучали, и тогда от них оставалась только улыбка, как от знаменитого Чеширского кота… Иной раз это было даже обидно. Через короткое время она поняла, что это есть другая культура – культура понимания на недосказанном, и она стала её ценить, а ещё чуть позже научилась ею пользоваться. Сэм приехал из Германии и навалился на неё, как тевтон! Она про себя так и стала его звать – Тевтон.

Потом с какого-то момента он перестал появляться в редакции, она уже закончила в архиве, и у неё отпала необходимость туда приходить, а он – о, ужас! – он стал звонить. Сначала не часто, раз в неделю, потом чаще. Предложение было простое – встретиться… поговорить. Он себя вёл не как англичанин, а скорее как цыган, а точнее, цыганка, которая погадать пристаёт прямо на улице. Уже купив билеты и зная, что в воскресенье она уедет, 25 апреля в четверг на его предложение Элеонора ответила согласием, и они встретились в пабе «Чеширский сыр».

Сэм ждал её в экипаже, том самом, в котором он привёз их с Джуди после приёма. Оказалось, что это был его экипаж. Элеоноре это показалось вычурным, многие журналисты уже обзавелись автомобилями, но Сэм объяснился сразу, он сказал, что в Европе надышался газами, а в Лондоне, с его туманами и печным дымом, ему это не показалось необходимым.

Паб находился на Флит-стрит и был чем-то вроде журналистского клуба. Элеонора в нём ещё не была.

За весь вечер Сэм выпил пинту пива и стакан виски со льдом. Нельзя сказать, чтобы в их разговоре было что-то, что было бы ей неприятно. Сэм вёл беседу, был сдержан, это совсем даже было не похоже на то, как он вёл себя на приёме: «пришёл, увидел, победил». Может быть, в плотном сигарном дыме, а может быть, в ощущении победы – он всё же добился своего – куда-то исчезла его настырность, и они беседовали как коллеги и друзья – и в этом что-то было. Ощущение неприязни у Элеоноры прошло, но возникло снова, когда они расставались, и не проходило до сегодняшнего дня, однако в связи с отъездом и суетой сборов, особенно Джуди, у неё не было времени об этом думать. Кстати, Сэм очень не понравился Джуди, и когда он звонил, а она брала трубку и слышала его голос, то не отвечала, а кричала, что звонит «этот»!

Сейчас Элеонора сидела одна на пустынном берегу, и ей вспомнился их разговор в пабе.

Сэм рассказывал о Баварии начала 20-х годов. Это было интересно. Бавария только-только пережила свою революцию, и в ней, как в концентрической точке, стали сходиться, как он сказал, «истинно немецкие интересы». Элеонора спросила, что он называет «истинно немецкими интересами». Сэм объяснил, что Бавария – страна, он так и сказал – «страна», немецких рабочих и крестьян, что это самое немецкое государство в Германии. Из курса истории Элеонора помнила, что до объединения Бисмарка Бавария действительно была самостоятельным королевством. Он со скрываемым восхищением – всё же англичанин – рассказывал о том, что офицеры и солдаты разгромленной германской армии не чувствовали себя побеждёнными, они чувствовали себя преданными своим правительством; что они стали объединяться в военные организации и союзы и к ним присоединились баварские рабочие, крестьяне и ремесленники, что это стало новой, растущей силой, а это и есть «молодая кровь Европы», за которой будущее и Европы, и всего мира. Элеонора слушала с профессиональным интересом, она вспомнила, что то же самое слышала в среде русских офицеров в Харбине, где они оказались такие же побеждённые и преданные. Однако скоро рассказ Сэма стал ей неинтересен – она не поняла почему, – а сам Сэм неприятен, особенно когда, прощаясь, он попытался её поцеловать. Это было слишком.

Элеоноре показалось, что ветер стих. Она прислушалась. На море пропали белые барашки. Она посмотрела налево, направо и снова почувствовала ветер, только северный и холодный. Она поняла, что надо возвращаться в дом, встала и повернулась – к ней шла Джуди. Издалека она увидела, что Джуди улыбается.

«Значит, голова прошла!» – подумала Элеонора.

В понедельник 12 мая Сорокин снова был в поезде.

Прошедшие после возвращения с разъезда две недели он без отдыха занимался подготовкой того, что они придумали с Штином.

А 30 апреля Штин его провожал. И это было замечательное представление. Утром перед плотным завтраком Штин натощак выпил стакан самогона, чем привёл себя в необходимое состояние: с его лица не сходила подобострастная хмельная улыбка, и она была предназначена Сорокину. Михаил Капитонович был предупрежден и вёл себя соответствующе. Они представляли приехавшего инкогнито начальника и без царя в голове подчинённого. Перед тем как выпить этот стакан – ещё до прихода Одинцова, – Штин повторил, что ситуация с хунхузами здесь такая же, как и в других местах, поэтому с самого начала он стал играть роль, и многие считают его «хлыщом, душкой, шулером и валетом», то есть человеком несерьёзным.