Антон Дубинин - Южане куртуазнее северян

Про него говорят, что он простолюдин и незаконный сын… кого-то… кажется, прежнего графа. Или самого короля?.. Это так романтично!.. Только он ни на кого не смотрит, кроме госпожи. Увы, увы.

Граф Анри отодвинул Анет с дороги, как ненужный предмет мебели, и рванулся вверх по лестнице.

…Дверь в спальню Мари была приоткрыта. Из щели падала полоска желтого света. Почему не заперта дверь?.. Потому что муж уехал на охоту. Ночь темна и холодна. Потому что муж уехал, а остальные знают все и так.

Из-за толстой дубовой, плохо прикрытой двери донеслись приглушенные голоса.

— Ну, моя госпожа… Уже поздно, вам спать пора. Не пойти ли мне к себе, как вы думаете?..

— Подождите еще, мессир Наив. Пожалуйста… Я хочу еще… Хотя бы совсем немного.

— Разве я могу отказать даме, моя госпожа… Если вам так угодно…

Туман ярости застлал Анри глаза, и сердце загрохотало где-то в горле. Он рванул дверь на себя, задыхаясь и правой рукой нашаривая на боку рукоять.

…Изумленные глаза, светлые глаза. Две пары. Светло-золотисто-карие и серо-зеленые уставились на него одновременно, Мари чуть вскрикнула от неожиданности, приподнимаясь в постели. Кретьен, сидевший у ее изголовья на табурете, вскочил, — белая нижняя рубашка, широкие рукава, черные волосы по плечам, как вороньи перья на снегу — и белые листы с его колен поднялись вихрем, разлетаясь по полу. Листы, исписанные крупным, красивым почерком, сильно наклоненным вправо… Листы, рукопись, «Ланселот».

Анри стоял в дверях, задыхаясь. Обнаженный меч в его руке поймал блик от яркого масляного светильника, горевшего ровным пламенем на сундуке. У Анри было такое лицо, что они все поняли. Все понял и он.

Немая сцена продлилась несколько мгновений, но графу оказалось, что она просто-таки отпечаталась навеки у него в глазах — как Мари прижимает руки к щекам, и грудь ее под белой рубашкой бешено вздымается, а лицо заливает краска. Как Кретьен, белый, словно мертвец, замер с повисшими вдоль туловища руками, и глаза его (- их глаза — ) расширяются еще больше, хотя, казалось бы, больше уже некуда. Как медленно опадают, паря с легким шорохом, на пол белые листки рукописи.

Эти двое читали «Ланселота».

Анри дико посмотрел на меч, словно бы не понимая, откуда эта штука взялась в его ладони, и трясущейся рукой шваркнул его в ножны. Потом развернулся и вылетел из спальни прочь. Он едва не сшиб с ног Анет, шарахнувшуюся от двери, и даже не заметил этого.

Оцепенение кончилось, Мари откинулась на постель и зарыдала. Кретьен, встав на колени, негнущимися пальцами собрал разлетевшиеся листки. Губы его дрожали от оскорбления.

Он обернулся к Мари, желая что-нибудь ей сказать и не зная, что бы это могло быть, но она только глубже зарылась в одеяло, пряча горящее лицо. Кретьен постоял с минуту неподвижно, поклонился ее содрогающейся спине и вышел прочь. Ему хотелось уехать.

Кретьен вошел в свою комнату, неприкаянно огляделся. Надо собрать вещи. Какие вещи? Одежду, наверное. Деньги. Тут он заметил, что все еще держит в руках листы рукописи, и едва ли не с отвращением бросил «Ланселота» на кровать. Роман вдруг стал ему несказанно противен, даже сама бумага, на которой он был написан, жгла руку. Кретьен был смертельно оскорблен, сильнее, чем от пощечины, оскорблен так глубоко, как могут уязвиться только очень благородные люди, если их обвиняют во грехе, который они усилием воли все-таки не совершили. Как если бы апостола Матфия обвинили в малодушии, — что ему все же не хватило сил бросить деньги на дорогу и пойти за Христом. Труднее всего не становиться в позу оскорбленной добродетели, если ты добродетелен и тебя оскорбили.

И даже если бы — не могло того быть, но даже если бы все обстояло так, как думала глупышка Анет, незадолго до вторжения Анри приносившая госпоже воду для умывания, — даже если бы все и случилось так, и в некий день Мари и Кретьен стали бы предателями, первым об этом узнал бы граф Анри. Первый, кому виновник сказал бы о своей вине, прося за нее заслуженной кары… Тогда их «тройственный союз», их общность и взаимная открытость дала бы трещину — но ее можно было бы со временем залечить. А теперь самую связь была уничтожили, выкорчевали, как корень из земли, зарубили, как белого охотничьего пса. И — о, разве вся их дружба, все имена, вся радость оказалась сплошной ложью, что Анри не мог просто прийти и честно спросить, чтобы получить честный ответ?.. Но солгать, уехать и тайно вернуться, чтобы кого-то подловить, застать… О, сейчас Кретьен испытывал то же самое, что некогда под Константинополем — король Луи Седьмой, вспоминая предательскую улыбку черноглазого Мануила и его поцелуй Иуды.

Нет, отсюда нужно уезжать. И немедленно. Самый воздух этого замка теперь был отравлен.

Пока Кретьен стоял в своей комнате, тупо размышляя, что же все-таки ему надлежит взять с собой, граф Анри обежал весь замок по периметру, лечась движением от отчаянного стыда, и наконец явился в спальню жены с повинной. Он обладал слишком порывистым духом, чтобы долго предаваться бездеятельному гневу либо унынию: зарубить кого-нибудь в порыве он мог, а вот долго держать зло, в том числе и на себя самого, не научился. И теперь с несказанным облегчением он покаянно кивал, стоя у кровати супруги на коленях, пока Мари сначала со слезами, а потом уже просто в горячем гневе объясняла мужу, кто он на самом деле такой.

— Он теперь уедет, и ты его не посмеешь удержать, и он будет прав, — всхлипывая, с пылающими щеками говорила она, испытывая бешеное желание схватить за волосы эту повинную голову, которую и меч не сечет, и трясти, трясти… — Ты его оскорбил смертельно, про себя я уже и не говорю… Он — великий поэт! Первый поэт всей земли! А ты — идиот и мужлан… И повел себя, просто как…

(Как отвратительный король Марк, хотела сказать она, но вовремя удержала свой язычок, вспомнив, что у того были некие причины чинить козни бедняжке Изольде. Вместо этого она подобрала иное, менее литературное выражение):

— Как грубый виллан из простонародных песенок! Как лавочник, всех вокруг подозревающий, или… как ревнивый иудей!..

Вконец заруганный, Анри опустил светлую голову еще ниже. Мари посмотрела на мужа со странной смесью любви и презрения:

— Ну, Анри… Перестаньте, мессир… Ведите себя достойно. Лучше ступайте сейчас и найдите своего друга, просите его остаться, если он и впрямь решился уезжать… Ведь я знаю его, помяните мое слово — он, должно быть, сейчас уже собирается в дорогу!

Мари, конечно же, не ошиблась. Да граф и сам знал довольно хорошо своего друга и вассала, чтобы признать ее правоту. Поцеловав не успевшую увернуться супругу, он в очередной раз вылетел из ее опочивальни, на этот раз здорово стукнув тяжкой дверью девушку Анет ( Ах, люди добрые, что за дела! Какие новости, люди добрые!) , но по-прежнему, на ее счастье, не обратив на нее внимания. Впрочем, на этот раз у служанки был благовидный предлог за дверью находиться — она несла госпоже глиняную чашу для умыванья после долгих рыданий.