Михаил Лохвицкий (Аджук-Гирей) - ГРОМОВЫЙ ГУЛ. ПОИСКИ БОГОВ

На заходе солнца они были дома.

Появился и ушел новый день, за ним промелькнули ночь, и еще день и ночь. Чебахан заготовила дорожную еду. Озермес снял с колышка над тахтой Чебахан ружье, протер его жиром и подсушил порох, которого оставалось не больше чем на десять — двенадцать выстрелов. После этого ружье станет не более полезным, чем обитая железом дубинка. Однако пускаться в далекий путь без огнестрельного оружия было бы неосмотрительно. Все наиболее нужное они перенесли в пещеру и основательно завалили вход валунами. На столе в хачеше оставили вяленое мясо и кумган с водой. Огонь в летнем очаге не гасили, чтобы он, когда у него кончится пища, уснул сам, а горсточку жара перенесли в казанок, засыпали пеплом и сверху заложили сырым мхом. Дверь в саклю Озермес закрепил, вбив два колышка в щель между дверью и столбом.

— Муж мой, — дрогнувшим голосом спросила Чебахан, — а мы вернемся?

Он удивленно взглянул на нее:

— Почему ты спрашиваешь об этом?

Она повела плечами и посмотрела в сторону кладбища.

— Мы будто прощаемся. Вспомнила, как уходили из аула...

— Может, тебе все таки лучше остаться?

Она помотала головой:

— Нет. Уже прошло... Наверно, это от того, что я женщина. Не помню, бабушка или мама, кто-то из них говорил: женщине легче приходить, чем уходить.

— Всем так, — сказал Озермес. — Думаю, что если Тха не сбросит нас в пропасть и Шибле не заберет тебя к себе, мы вернемся вместе с рождением новой луны. До свидания, дядя Мухарбек, не впускай в саклю удды и присматривай за своим сыном.

И они на время покинули поляну. Прыгавший по траве черный дрозд издали подразнил Хабека, повертел своим желтым клювом и весело засвистел, желая им доброго пути.

Озермес нес ружье, лук со стрелами, топор, кожаный мешок с дорожным припасом, туда же он засунул и камыль, и изрядно полысевшую бурку. Сворачивая ее, Озермес подумал, что бурка, как и его черкеска, и платье Чебахан, висящие на колышках в сакле, скоро обветшает, и им придется до конца дней своих ходить в шкурах. А тот, кто должен родиться, и другие, если они народятся вслед за ним, никогда не будут носить своей адыгской одежды. Ноша Чебахан состояла из заячьего покрывала, казанка с дремлющими углями и казана побольше, пустого. Самыр бежал впереди, время от времени вспугивая то куниц, то уларов, поворачивал к Озермесу свою лобастую голову и спрашивал глазами: будешь стрелять?

— Пусть, пусть себе живут, — отвечал Озермес, — не обращай на них внимания.

Хабек носился по кустам, догонял Самыра, возвращался к Чебахан и Озермесу, снова бежал за Самыром, но стоило Чебахан сказать: «Вот, неугомонный!» — как он попросился к ней на руки и сразу заснул.

Мир устроен так, что людям приходится жить в неопределенности и колебаниях. На что решиться, как быть? Куда двигаться, идя по степи, свернуть ли на восходящую сторону, или на заходящую, или пойти прямо по направлению к верхней? Убегать ли от волков или шагать навстречу волчьей стае? Пытаться предугадать, каким будет завтрашний день или полагаться на милость Тха, пусть все решит небо? Неуверенность разъедает человека, как гноящаяся рана. Чтобы ее излечить, надо не сидеть в раздумьях у костра, а встать, взяться за лопату и копать землю, или, схватив топор, валить состарившееся дерево, или идти туда, куда надо идти.

Пустившись в путь, Озермес уже не торопился быстрее подняться на Ошхамахо. Какая разница, доберется ли он до вершины днем раньше или днем позже? Передвигались они медленно, делая привалы через каждые два три крика. Когда спускались в ущелья и долины, Ошхамахо скрывался из виду, а если шли верхом, по гребню какого нибудь хребта, открывался во всем своем величии, и, казалось, чем ближе они к нему подходят, тем упорнее он отдаляется от них и становится выше и выше.

— Какого он роста? — спросила Чебахан. — Намного больше Богатырь-горы?

— Богатырь гора для Ошхамахо как сын отцу, между ногами которого он свободно проходит. А мы по сравнению с Ошхамахо что то вроде муравьев, ползущих на Богатырь гору.

Посмотрев на озаренную солнцем вершину, ниже которой, подобно ягненку, прижавшемуся к овце, лепилось к склону белое облачко, Озермес вдруг ощутил такой же веселый азарт, какой испытывали на празднествах он и его ровесники, когда оглядывали гладко обтесанный, смазанный жиром столб, на котором стояла корзинка с ореховой халвой.

Влезть на столб, снять корзинку и, соскользнув вниз, заслужить похвалу старого тхамады или джегуако жаждали все, но халва и одобрение доставались лишь одному, самому ловкому и цепкому. Предвкушая, как он поднимется на поднебесную высоту, на ту вершину, до которой, с тех времен, когда из студенности возникли горы, добрался только один человек, как он, выпрямившись во весь рост, подобно богу, окинет взглядом расстилающуюся под ним землю, Озермес забывал, что восхождение на Ошхамахо было для него не целью, а единственной возможностью приблизиться к Тха.

Вечерами он про Ошхамахо не вспоминал. Подыскав укромное, прикрытое от нижнего ветра местечко где нибудь под сосной или елью, поблизости от ручья, Озермес принимался собирать валежник и обрубал еловые лапы для подстилки. Чебахан разжигала костер, варила в казане или поджаривала на углях мясо. Самыр, сидя на почтительном расстоянии, пускал слюну и ворчал на Хабека, покусывающего его за лапу.

Поев, располагались у костра, Чебахан брала на руки Хабека, Озермес, почесывая спину извивающегося от удовольствия Самыра, запевал любимую врачевальную песню Чебахан о коне сером, снегом льдом питающемся. Они перебрасывались словами, беседуя о том о сем, или молчали, сливаясь с окружающим их покоем.

Немного погодя устраивались на ночь. Чебахан, пожелав всем доброго сна, прикрывала лицо от яркого света круглой луны и засыпала.

Озермес продолжал сидеть у костра, прислушивался к дыханию Чебахан, и ему чудилось, хотя этого не могло быть, будто дышат двое — мать и ребенок. Хабек, свернувшись клубком и прикрыв нос кончиком хвоста, вздрагивал во сне. Только Самыр не ложился, до утренней зари он бегал вокруг спящих и угрожающе порыкивал, отпугивая волков, клятвопреступниц лис и почему то поднявшихся сюда шакалов. Волки и лисы бродили бесшумно, а шакалы или завывали с разных сторон, или, собравшись вместе, плакали, как дети. Наслушавшись шакальих жалоб, Озермес клал возле себя ружье, лук, стрелы и кинжал, забирался под бурку, головой к ногам Чебахан, и, лежа с открытыми глазами, внимал шумам ночной жизни, ее шорохам, потрескиваниям валежника, следил за скольжением таинственных теней, мелькавших среди деревьев и кустов. Где-то поблизости, как всегда, неожиданно, зловеще хохотала неясыть. По светлому небу, подобно чьей то неприкаянной, страдающей душе, проносилась черная сипуха. В листве согнутого старика граба загорались желтые глаза филина. Они казались глазами самого Тха, и Озермес, на которого медленно наваливался тяжелый сон, слышал сердитый голос: куда идешь ты, жалкий человек, понимаешь ли на что замахиваешься? Озермес тщился ответить Тха, но его сковывала не мота...