Хаджи-Мурат Мугуев - Буйный Терек. Книга 1

Ермолов посмотрел на Вельяминова и совсем уж другим голосом, как бы невзначай, опросил:

— Дело изменников-декабристов все еще не кончено следственной комиссией в столице?

— Продолжается, — односложно ответил Вельяминов.

И Небольсин понял, что эта фраза относилась к нему и была окончанием их разговора.

— Как сейчас чувствуешь себя? — осведомился Ермолов.

— Готов к несению службы его величества, — поднимаясь с места, сказал Небольсин.

— Сиди, сиди, гатчинец! — усаживая его на место, улыбнулся Ермолов. — Кто сопровождал тебя?

— Мой дворовый человек и унтер-офицер Елохин.

— Елохин? — наморщив лоб и почесывая переносицу, переспросил Ермолов. — Е-ло-хин? Я где-то совсем недавно слышал эту фамилию.

— Он, Алексей Петрович, старослуживый, участник ваших походов. Был и под Бородином, и в Париже… Хорошо помнит и Багратиона и светлейшего…

— Санька Елохин! — вдруг вспомнив, закричал Ермолов. — Пьяница Санька, что у Дохтурова был. Как же, как же, знаю. Теперь и я вспомнил, ведь это я о нем от его друга, тоже старого солдата, Кутырева во Внезапной слышал.

— Так точно, это двое старых, уцелевших от тех времен солдат.

— Да как же это он, старый хрен, друга своего, бородинца Кутырева, оставил? Вот не думал! — развел руками Ермолов.

Небольсин рассказал о мечте унтера.

— Да врет он, — засмеялся Ермолов. — Вот не я буду, ежели этот старый пьяница не напьется здесь в первом же духане.

Вельяминов тоже засмеялся.

— Нет, Алексей Петрович, честью моей ручаюсь, что Елохин этого не сделает.

— Не сдержит слова, старый черт! — усмехнулся Ермолов. — Ведь я таких забулдыг знаю! Они от Парижа до Москвы, когда обратно в Россию шли, на ходу от вина качались. Хотя… — он провел по лбу ладонью и задумался, глядя куда-то вдаль, словно видя прошлые, неповторимые годы. — Хотя и было за что пить… ведь Россию спасли… Наполеона, колосса, перед которым вся Европа дрожала, свалили… Где Санька? — вдруг спросил он.

— Здесь, в приемной. Он ни на шаг не оставляет меня.

— Тут, сукин сын! — весело сказал Ермолов и, подойдя к двери, открыл ее и зычно крикнул: — Санька Елохин!

— Здеся, ваше высокопревосходительство! — раздался из приемной голос.

— Вали сюда, старый товарищ! — еще веселее сказал Ермолов. И на глазах удивленных, дожидавшихся приема офицеров, грузинских князей и чиновников, оправляя на ходу поношенную солдатскую рубаху и густые бакенбарды, важно прошел в кабинет небольшого роста унтер с Георгиевскими крестами на груди.

— Здорово, Санька, — оглядывая унтера, сказал Ермолов..

— Здравия желаем, Алексей Петрович, — с любовным вниманием и почтительностью ответил Елохин.

— Ну, здравствуй, старый солдат, — протянул ему руку Ермолов.

Санька отер свою ладонь о штаны и осторожно пожал протянутую руку.

— А его превосходительство генерала Вельяминова, моего тезку, знаешь? — спросил Ермолов.

— А как же, ваше высокопревосходительство, они меня не знают, я их дюже хорошо знаю. И когда на Бей-Булата в Ичкерию ходили, и когда хана Сурхая по горам гоняли.

— Ну, тогда давай и мы поздороваемся, — засмеялся Вельяминов.

Санька и ему с той же почтительностью пожал руку и выжидательно поглядел на Ермолова.

— Вот что, герой, говорил мне твой поручик, что хочешь освободиться и навсегда остаться здесь. Так ли?

— Имею мечту, Алексей Петрович.

Ермолов спокойным, серьезным взглядом смотрел на него.

— А как пьянство? Ведь ты, говорил мне Кутырев, два раза бывал и унтером, и кавалером, а потом все снимали и пороли тебя. Так ли?

— Точно так, ваше высокопревосходительство, только не два, а три раза сымали крест и унтерство и… — он тихо добавил: — И скрозь строй два раза прогоняли. Это правда.

Все трое внимательно и с каким-то неловким чувством слушали его.

— А как же теперь, Елохин, ведь стыдно будет мне, если я тебя освобожу и здесь оставлю, а ты… — Ермолов помолчал и, пристально глядя в глаза Саньке, медленно проговорил: — Напьешься, как свинья, как тогда набухался, у Дохтурова, помнишь?

— Помню, — глухо сказал унтер. — Такого, Алексей Петрович, в моей жизни больше не бывало и не будет. Пить, пока я крепостной и на царской службе, не бу-ду. — Он твердо выговорил это слово, прямо и честно глядя на генерала. — Не буду! — повторил он.

— А когда освободишься?

— Тогда выпью. И грех будет, господа дорогие, — обратился ко всем Санька, — ежели в такой час, когда и душа, и тело, и шкура ослобонятся от неволи, не выпить. Не стану врать, Алексей Петрович, но уже по-иному, в плепорцию, честно и благородно, без шуму и крику…

— А потом? — продолжая внимательно смотреть на него, спросил Ермолов.

— А потом женюсь, ежели бог позволит, да и займусь здесь каким ни на есть делом. Ведь я, Алексей Петрович, первый на всей нашей волости печник был, ну и тут печи класть буду. Опять же пенцион рупь двадцать копеек да за два креста рупь, а всего два двадцать от царя получать стану.

— Вот что, Санька, за то, что говоришь правду, и за то, что говорил о тебе хорошо твой поручик, — указал на Небольсина Ермолов, — постараюсь оставить тебя здесь. Ты же, старый товарищ, помни свой зарок, не подведи меня, твоего генерала, и своего поручика, а теперь иди!

— Век за вас да за Александра Николаевича бога молить буду. — Санька, не скрывая волнения, вытер ладонью пробившуюся слезу.

Когда Санька вышел, Ермолов отошел к окну и задумался.

— Золотые люди. Вот на ком держится и будет держаться наша Россия! Что там дальше будет, Алексей Александрович, ни я, ни ты не знаем. Может быть, сюда уже мчится гонец с царским указом о назначении проконсулом, — он усмехнулся, — Паскевича. Время не терпит. Заготовь приказ загодя на Елохина и дай мне его сегодня же подписать. Пусть старик добром помянет нас, когда о нас и не станут вспоминать в Тифлисе. А его, — он взял за талию Небольсина, — устрой через Прасковью Николаевну Ахвердову на жительство в какой-нибудь хороший дом, с молодыми девицами, с музыкой, с европейским обществом…

— Я бы хотел, Алексей Петрович, в полк, куда-нибудь на линию.

— Успеешь еще, да у нас здесь и линии никакой нет, — засмеялся Ермолов. — Поживи пока в Тифлисе, при моем штабе. Человек ты, Саша, молодой, рано тебе в монахи записываться. Впереди вся жизнь. А горе твое хоть и большое, но пройдет, как все проходит в жизни. Или ты думаешь, у меня не было тяжелого в прошлом? Все было! И в тюрьме сидел, и горя разного хлебнул, да думаю, что и еще хлебнуть придется! Так-то, друг, в память твоих родителей люблю тебя, как сына. Ну, иди и не обижайся на старика.

— Такие истории с мрачным, погубительным исходом в своей жизни я видывал и слыхивал не раз, — возвращаясь к своему креслу, сказал Ермолов. — Что еще пишут нам?