Рихард Дюбель - Наследница Кодекса Люцифера

– О боже, госпожа Рытирж, пожалуйста, не беспокойтесь о расходах… Но подковы… гм-м-м… Все, что хоть как-то можно превратить в оружие, войска генерала Гольцапфеля реквизировали еще прошлым летом, Мы могли бы самое большее… Да, это возможно: наручники и цепи в тюрьме. Один кузнец в Пилсене еще остался, он смог бы перековать их!

– Я не думаю, что тюремный надзиратель так легко расстанется с ними.

– Посмотрим, посмотрим. Как городской казначей я возмещаю ему издержки, которые он несет из-за арестованных, так что он не станет заявлять слишком громкий протест, иначе в следующий раз я внимательнее проверю его счета.

– Островок нормальности во всем этом безумии, – вздохнула Александра.

– Идемте, я так или иначе хотел составить представление о ситуации. При взятии города мансфельдскими войсками тридцать лет назад дома между монастырем францисканского ордена и Пражскими воротами были разрушены; там находилась и тюрьма. Местность эта так же пустынна, как и тогда; тюрьму перенесли в башню у ворот на Малу Страну, и там она до сих пор и находится.

Тюремный смотритель, похоже, одновременно выполнял роль часового: в наполовину опустошенном Пилсене органы власти протягивали ножки по одежке. Он был женат, и у него имелся как минимум десяток детей, и по нему было видно, что ночи у него бессонные, особенно когда новый обитатель камеры плакал или молил о пощаде. Его возмущало то, что Шимон делает ему выговор за высокие расходы. Александра решила, что обвинения из уст ее старого делового партнера, прежде всего, являются особой тактикой, призванной заставить часового более благосклонно отнестись к требованию выдать несколько наручников и цепей.

– Согласно старым предписаниям, пленникам разрешено получать овсяную кашу и время от времени – свежую одежду! – заявил часовой, и в его голосе буквально слышалось: «А вот предыдущий городской казначей знал об этом!»

– Выгляни в окно, может, там и увидишь старые времена! – кричал Шимон. – Старые времена мертвы! Если так и дальше пойдет, то люди начнут совершать преступления, чтобы попасть в башню, так как в заключении им будет лучше, чем на свободе!

– Господину казначею, очевидно, не доводилось проводить ночь в колодках, раз он говорит подобное, – с натянутой вежливостью произнес часовой.

– Ля-ля-ля! Город не может позволить себе набивать брюха еще и безбожникам.

Александра положила ладонь на руку Шимона, чтобы помешать ему ляпнуть что-нибудь не подумав. Затем она посмотрела на его лицо и с изумлением поняла, что он вовсе не пытается получить преимущество в споре, а возмущается всерьез.

– Вот как нам теперь строить будущее? – продолжал он. – Если дела Пилсена должны снова пойти в гору, то лишнее сочувствие неуместно! И тот, кто в такой ситуации не подчиняется общине или вредит ей, того нужно изгнать из нее!

– Тебе легко говорить, тебе же не приходится все время выслушивать мольбы и стоны несчастных в камерах, когда от холода замерзает даже горшок для нечистот!

– Шимон, – взволнованно вмешалась Александра. – Сочувствие не бывает лишним, и будущее лежит в прощении грехов прошлого. – Она почувствовала горечь из-за того, что именно она, отказавшая в прощении даже самой себе, произносит подобное.

– Будущее – это здание. Никто не строит на ненадежном фундаменте.

– Для Пилсена будущее – это восстановление. А для него пригодится именно старый фундамент.

– Правду говорите, – поддержал ее часовой и отечески улыбнулся ей.

Шимон раздраженно отвернулся.

– А это еще что за шум? – Он раскрыл дверь, из-за которой раздавались смех и детский визг. Она выходила в помещение, видимо, служившее жильем часовому и его семье. Навстречу им рванулись тепло, затхлый воздух и запах вареной капусты. Александра ожидала, что недавно назначенный городской казначей извинится и закроет дверь, но вместо этого его брови сошлись над переносицей, а обвиняющий палец вытянулся: – Что здесь происходит?

Большую часть помещения занимала огромная кровать, представлявшая собой деревянную раму, на которой вместо матрасов лежали соломенные тюфяки и просто пучки соломы, покрытые разношерстными одеялами. В углу тоже лежала охапка соломы, накрытая одеялами. Перед ней скакала, пронзительно крича, тощая маленькая девочка с длинными волосами, другие дети танцевали вокруг нее и перебрасывали друг другу кусок хлеба, который малышка безуспешно пыталась поймать. Выглядело это как жестокая детская игра, пока девочка, прыгавшая в середине круга, внезапно не упала. Дети прекратили игру и помогли ей встать на ноги. С чувством, будто в ее тело погружают кусок льда, Александра поняла, что на ноге у девочки с длинными волосами цепь, другой конец которой прикреплен к кольцу в стене, рядом с постелью.

Часовой смущенно откашлялся.

– Э… это… это… э… ребенок ведьмы.

– Что-о-о? – протянула Александра.

Часовой пожал плечами.

– Четыре года назад малышку вместе с матерью приговорили к смерти на костре. Но в тот момент в городе находились чиновники кайзера и несколько иезуитов, и они подали протест, так как ей еще не было двенадцати лет, а значит, она не подлежала судебному преследованию. Исполнение приговора отсрочили, и ребенка приговорили к заключению, пока она не достигнет возраста, в котором может быть субъектом преступления.

– Верно, – согласился Шимон. – Я помню об этом случае. Но ведь… это совершенно одичавшее создание!

– Ну да, – кивнул часовой, – вот во что тюрьма превращает человека.

Шимон скривился от отвращения, когда дети часового затеяли потасовку с девочкой на цепи. Все они были бледными худыми сопляками, но на фоне хрупкой арестованной они казались крепкими деревенскими парнями. Александра слышала, как они смеются и визжат с бьющей ключом безмятежной веселостью, способные беспокоиться лишь о самых простых вещах. Невольно она вспомнила об Изольде – девушке, которую бывшая горничная Агнесс в Брюнне взяла к себе и вырастила как своего ребенка. У Изольды тоже был такой беспечный, безмятежный, искрящийся абсолютной невинностью смех. Кусок льда, образовавшийся в ней при взгляде на прикованного ребенка, опустился еще глубже в тело.

– Что здесь делает это существо?

– Мы со старухой больше не могли выносить ее нытье из-за холода в камере. Мы получили от совета разрешение перевести ее на зиму к нам.

Шимон растерялся, но еще сильнее растерялась Александра, когда услышала его мгновенный резкий ответ:

– Добрый христианин позволяет своим детям общаться с гнусным ведьминым отродьем?!

– Малышка невинна, как птичка, – возразила жена часового, до сих пор державшаяся на заднем плане. – Она никому ничего дурного не делает, скорее мне приходится смотреть, чтобы наше отродье не слишком злобно приставало к ней.