Аркадий Эвентов - Счастье жить вечно

Никто не спал в эту ночь, да и как было уснуть! Над городами и селами взлетали огни фейерверков, грохотал гром орудий. Навстречу ему поднимали головы без малейшего страха, зная, что он не принесет беды. Наоборот, эти грозовые раскаты вызывали слезы радости на безмерно счастливых лицах. Из конца в конец советской страны гремел салют полной победы. Затаив дыхание, слушала его вся земля, спасенная нашим народом от величайшего бедствия. А в эфире, где встречались радиоволны, было тесно от разноязыких слов благодарности русскому солдату.

Михаил Дмитриевич шел и шел в плотных, со всех сторон сжимавших его рядах. Сколько улиц он уже вот так прошагал этой ночью, а усталости и не бывало! Казалось, он обрел крылья. И люди — бескрайнее море людей — тоже крылаты, летят, летят… И песня, как птица, летит вместе с ними, торжественная, величавая. Михаил Дмитриевич подхватывал ее. Потом он с кем-то говорил, кому-то отвечал на вопрос. Кому? О чем? Он тут же забывал. Все было, как во сне. Все было настолько прекрасным, что в него верилось с трудом.

Но, что бы ни делал профессор Мальцев, встречая первый мирный рассвет, два слова не сходили с его уст. Их нельзя было разъединить, они составляли единое целое: Победа и Валюшня. Михаил Дмитриевич то шептал эти слова, то произносил их в полный голос. Люди, шедшие рядом, тогда поворачивались к нему, понимающе ласково улыбались, одобрительно кивали. Они сами повторяли сияющее слово «Победа» вместе с именами своих родных и близких, тех, по которым не знали покоя все эти долгие-долгие годы, тех, кто своей кровью, а многие и самой жизнью подарили нам, своему народу, всему человечеству эту несравненную ночь — последнюю ночь войны и первую мирную ночь. И каждому, вероятно, мерещилось, что вот там, в толпе, идут и они, их долгожданные, живые и невредимые. Встреча с ними сразу стала совсем близкой.

В невиданном ликовании промелькнула быстролетная весенняя ночь. А за ней понеслись взлелеянные в мечтах дни мирной жизни. Мы так долго и так терпеливо их ждали, что теперь пьянели от самого воздуха этих майских дней и ночей великой Победы, великого торжества справедливости.

Нет, далеко не в каждый дом принесли они конец разлукам.

Много было тогда очагов, у которых с концом войны угасала надежда на встречу. И тем сильнее обжигал пепел этих надежд исстрадавшиеся сердца матери и отца, жены, невесты, детей, что вокруг себя осиротевшие семьи видели огромное, ни с чем не сравнимое счастье возвращения близких с войны — счастье, увы, недоступное всем…

От Валентина вестей не поступало. Прошли все сроки, которые один за другим назначал себе Мальцев-отец. Он гнал прочь предчувствия самого страшного, но они возвращались, тесным кольцом обступали его, а теперь, обретя еще небывалую силу, не уходили долгими часами.

И все же Михаил Дмитриевич не сдавался. Он жил неистребимой надеждой увидеть сына.

В тот год летом Институт языка и мышления командировал профессора Мальцева в научную экспедицию. В глубинных деревнях Псковщины ему предстояло сделать записи образцов русской народной речи.

Михаил Дмитриевич очень сдал за последнее время.

Всегда стройный, не по годам подтянутый, с широким красивым размахом плеч, теперь он ссутулился, заметно похудел. Лицо покрылось глубокими бороздами морщин, осунулось. Усы стали совсем белыми и уныло опускались к длинной, густой и такой же, без единого непоседевшего волоска, бороде. В глазах, еще не так давно почти по-молодому весело блестевших, залегло безутешное горе, они потускнели, погасли. Михаил Дмитриевич походил на глубокого старика. А ведь было ему не более пятидесяти лет. Горе беспощадно разрушает человека, как бы прибавляет ему лета. Горю, душевным страданиям дано сокращать наш жизненный путь.

Но профессор Мальцев по-прежнему любил суету, хлопоты и заботы командировок, ветры, дожди и пыль дорог. Ему нравились одиночество на тихой сельской тропе, отдых в поле, у лесной опушки или на берегу реки, в зелени ветвей кустарника, склонившихся над прозрачной прохладной струей. По-прежнему ему доставляло большое удовольствие общаться с простым деревенским людом, к которому он сам принадлежал в детстве и юности. Он испытывал творческое наслаждение, когда улавливал в речи своих собеседников старинные русские слова, необычные ударения и обороты речи, касался искрящихся россыпей народных поговорок, прибауток. Михаил Дмитриевич коллекционировал их с подлинной страстью исследователя.

Вечерами, отдыхая после трудового дня, Мальцев запросто подсаживался к колхозникам, пожилым людям и молодежи, рассказывал им о Ленинграде, о своем институте, о своей работе ученого. Он умел излагать весьма сложные вещи удивительно доходчиво и понятно даже самому непосвященному человеку. Научные поиски и труды были в рассказах Михаила Дмитриевича тесно связаны с трудами и заботами простых людей, с их надеждами на лучшую жизнь, на мир и справедливость. Слушали профессора поэтому с большим интересом и сами делились с гостем своими радостями и печалями, сами доверяли ему заветные думы и чаяния. И, конечно, заходила речь о только что пережитой войне. Беспощадной чугунной поступью прошла она по этим деревням, смертью наведалась почти в каждый дом, огнем фашистских карателей дотла выжгла целые селения. За что? За помощь или только сочувствие партизанам, за верность Родине и ненависть к ее врагам.

Сколько изумительных рассказов о партизанских делах понаслышался он вот такими теплыми тихими вечерами. Само слово «партизан» произносилось здесь, в хлебнувших горе русских деревнях, с благоговением и гордостью. Оно как бы собирало в себе все лучшее, чистое и светлое, чем богат человек.

Михаил Дмитриевич не знал, в этих ли краях или совсем в иных сражался за Родину его сын. Но, слушая воспоминания крестьян о подвигах народных мстителей в лесах Псковщины, он видел среди них Валентина, видел его живым. И вера в то, что они еще встретятся, вера совсем уже было угасшая, воспламенялась вновь, ласково согревала исстрадавшееся, больное сердце отца.

Где же он, сынок? Почему так бесконечно долго не подает о себе никаких вестей? Уж не попал ли Валька в плен? Комсомолец Ленинграда, советский партизан в лапах у фашистских зверей, какая же участь может быть трагичнее?! Больше всего опасался старый профессор именно этого. Все, что угодно, даже смерть, но смерть в бою, лицом к лицу с врагом, на «главном редуте», а не позор и пытки фашистского плена!

Вашково, Старище, Петрово… Маршрут его научной экспедиции вел все дальше и дальше в лесную сторону, через дороги и тропы, которые, казалось, еще хранили на себе следы партизан, впитали их святую кровь в песок, чернозем и глину.