Йожо Нижнанский - Кровавая графиня

Госпожа молча наблюдала за этим взрывом благодарности, а на Фицко смотрела так, что сердце у него затрепетало, грудь радостно расправилась. Под этим взглядом ему казалось, что он рождается для новой жизни: кривые ноги вытянулись, более короткая нога как будто подросла, горб на спине исчез и карликовая фигура обрела вид стройный, статный, мужественный. Так госпожа еще никогда не смотрела на него. В ее глазах, несомненно, светилась благодарность.

Внезапно он передернулся. Невыносимая боль пронизала руку. Он зашатался и, сжав зубы, оперся о дверной косяк.

Превозмогая боль и слабость, он виновато проговорил:

— Прощения прощу, ваша милость, что не в состоянии броситься на колени и вымолить у вас снисхождение за то, что проиграл сражение с разбойниками и не явился раньше освободить вас из заключения. Я ранен, и силы у меня на исходе…

Каким же образом оказался в подземелье горбун? Отлежавшись в лесной сторожке, он оправился и наконец почувствовал, что может встать с постели, сойти по косогору, сесть на камень у дороги в надежде, что мимо проедет какая-нибудь телега. Ему повезло. Вскоре показался возница, возвращавшийся из Нового Места, он с готовностью повез Фицко и капитана в Чахтицы.

Когда они доехали до города, уже смеркалось. Все чахтичане были на ногах, возбужденные люди сновали по улицам. От встретившегося гайдука горбун узнал о причине волнения. Когда он услыхал, что госпожа исчезла, и именно в подземелье, на него напал суеверный страх, но уже в следующую минуту он приказал вознице гнать что есть силы.

Он должен был найти госпожу, и как можно скорее.

Вокруг замка и во дворе было полно людей. Фицко заорал на них, приказывая разойтись, потом сунулся в свой закуток, взял ключи и тотчас же спустился в подвал.

По дороге в застенок его несколько раз одолевала такая слабость, что приходилось останавливаться и набираться сил для дальнейшего пути.

В это время наверху снова сбежались разогнанные зеваки и стали ждать возвращения Фицко, который в это время медленно продвигался в сторону застенка.

Благодарность Анны, Илоны и Доры была для Фицко малозначащим вознаграждением. От них зависело немногое. Прежде всего он думал о спасении госпожи. В этом был свой расчет. Он надеялся, что тем самым умерит ее гнев и избежит наказания за поражение, более того — подправит неприязненное мнение, которое конечно же создалось у нее после его последних неудач. Однако не одна только расчетливость подгоняла его, но и какое-то непреодолимое чувство покорности, воспитанное в нем с раннего детства. Он должен спасти госпожу — пусть ценой собственной жизни!

— Никаких извинений, Фицко, — отозвалась Алжбета Батори растроганно. — Я обдумывала для тебя наказание, я гневалась из-за того, что даже на тебя, на твою находчивость и силу не могу уже положиться, коли разбойники за такой короткий срок дважды сумели тебе намять бока. Но ты все искупил. Запертые здесь, в подземелье, мы уже прощались с жизнью, нам неоткуда было ждать помощи. Ты спас нас, хотя мы были уже одной ногой в могиле.

Слова госпожи лились для Фицко сладостной музыкой. Такого признания ему ни от кого не приходилось слышать» У Алжбеты Батори для него всегда находились лишь короткие фразы и приказания, которые надо было мгновенно исполнять. Сверх того, ему доставались от нее одни издевки да презрение.

Голова у Фицко закружилась от блаженства, особенно когда госпожа изрекла:

— Я тебе очень признательна, Фицко, и мою благодарность ты тотчас же узнаешь!

Он напряженно ждал, что она собирается делать — ведь у нее ни денег здесь, ни драгоценностей. Еще напряженнее следили за госпожой злыдни служанки, у которых и следа не осталось от прежней благодарности и восторга. Мало было радости в том, что горбун так вырос в глазах хозяйки замка. Зло брало, когда они представляли, как заносчиво будет теперь обращаться с ними Фицко, как он оттеснит их от сердца госпожи.

— Подойди поближе, Фицко, — проговорила графиня, — тебе дозволяется поцеловать мою руку.

Старые ведьмы чуть было не вскрикнули от неожиданности.

Такой чести не удостаивался еще никто из здешних служителей. Этих белоснежных рук ни разу до сих пор не касались губы челяди или холопов.

У Фицко все поплыло перед глазами, когда он увидел протянутую к нему белую руку. Он шагнул к госпоже пошатываясь, точно пьяный, не в силах поверить, что высокомерная Алжбета Батори в самом деле дозволяет поцеловать свою руку именно ему, слуге, которого каждый высмеивает и ненавидит. Горбун даже подумал было, не играет ли она с ним, не были ли эти слова благодарности лишь комедией и не размахнется ли эта рука, светящаяся такой белизной, для удара, когда он захочет коснуться ее. Но тут же Фицко убедился, что опасения его были беспочвенны.

Он осторожно взял руку госпожи, словно это было раскаленное железо, и коснулся ее губами. Но белая рука не ударила его, не вырвалась с отвращением, напротив, она осталась лежать в его бесформенной ладони, точно беспомощная добыча. И Фицко целовал ее снова и снова. А потом, когда белая рука выскользнула из его ладони и он продолжал стоять, как одурманенный, она коснулась его лохматых, щетинистых рыжих волос и погладила их.

Это настолько распалило горбуна, что ему показалось, будто он весь занялся пламенем.

Множество мыслей и чувств теснились в нем, ища выражения, но он был до того возбужден, что не мог вымолвить слова. А хотелось ему сказать, что до сих пор ни одна рука не протягивалась к нему для поцелуя, напротив, любую, если он ее касался, с отвращением отдергивали. Хотелось сказать, что до сих пор никто не гладил его по голове: Даже мать — никому не ведомо, кто подарил ему жизнь. Растроганному Фицко хотелось в порыве чувств, чистосердечно признаться, что он чуть было не предал свою повелительницу. Уже подумывал, не вырыть ли свой клад и не уйти ли, бросив службу у чахтицкой госпожи. Он был готов просить, чтобы она простила ему предательство, совершенное в помыслах, и обещать ей быть самым верным слугой, готовым когда угодно отдать за нее жизнь. Но он тщетно искал слова. Сдавленная грудь взволнованно вздымалась, сердце прыгало, словно хотело вырваться, горло сжималось. Был бы он здесь один, он бросился бы на ковер, и расплакался бы, как дитя. Но вокруг стояли женщины, и потому, сжав зубы и кулаки, он превозмог себя.

Сотрясаемый бурными чувствами, он стоял недвижно, как изваяние, перед владычицей замка. Из маленьких глазок, которые всегда искрились злобой, лились слезы.

— Спасибо, ваша графская светлость! — бормотал он.

Минутой позже подземными коридорами из застенка вышла измученная процессия: Алжбета Батори, Фицко и служанки, опираясь о стены, медленно продвигались наверх, постепенно отдаляясь от смертного порога и возвращаясь к жизни. Самой свежей оказалась Дора, она уже окончательно стряхнула с себя мрачную смертную истому и возглавила шествие. Когда они добрались до винных бочек, она нацедила в кувшин вина и предложила госпоже, а потом подругам и Фицко, после чего и сама выпила — по-мужски залпом.