Рашид Кешоков - По следам Карабаира Кольцо старого шейха

Денгизов не случайно предложил перенести беседу о де­лах на следующий день. Чтобы дать совет Шукаеву, как дей­ствовать дальше, он должен был выяснить, при каких обсто­ятельствах совет старейшин аула Докбух намерен осуществить возвращение невольных и вольных пособников Мамакаева к «легальной» жизни. Церемония приема тех, кто захочет явить­ся с повинной (Денгизов их окрестил «заблудшими»), назна­чалась на десятое ноября, то есть на другой день после при­езда в Грозный Жунида и Вадима. Причем, судя по послед­ним известиям из Докбуха, важную роль в этом предприятии должен был сыграть местный эфенди [33] Мулла. Балан-Тулхи-Хан. До сих пор человек этот был не очень понятен Денгизову. Ша-хима Алихановича не покидала, подозрение, что почтенный эфенди говорит гораздо меньше, чем знает, и не показалось бы ему удивительным, если бы вдруг обнаружилась связь Балан-Тулхи-Хана с самим Азаматом Мамакаевым

Видимых оснований для такого предположения пока не было, но слишком уж близко к сердцу мулла принимал мно­гое из того, что делалось в ущерб мамакаевской шайке

И вот вечером девятого ноября работники Чечено-Ингуш­ского угрозыска доложили Денгизову, что Балан-Тулхи-Хан вызвался предоставить для приема «заблудших» свою усадьбу и намаз [34] Молитва. в честь такого события.

А наутро, после некоторого справить специальный размышления, Денгизов окон­чательно решился предложить Шукаеву пойти на необычный и рискованный шаг. Но встретиться утром в управлении милиции им не удалось. Помешало происшествие, случивше­еся в доме бывшего лавочника Докбуха Хабо Цораева, у ко­торого похитили лошадь дорогой породы и редкой красоты. Почерк был явно мамакаевский. И Денгизов отправился с опергруппой. Уезжая в Докбух,он оставил сотрудникам угро инструкции для Жунида.

В Докбухе же произошло следующее. ... С давних вре­мен у горцев Кавказа бытует любопытный обычай. Если джи­гит нанес себе увечье на скачках, невзначай вывалившись из седла, получил ранение в стычке с кровником или абреком, если просто одолела его какая-нибудь неприлипчивая бо­лезнь,— соседи и другие аульчане устраивали ему вечер уве­селения. Называлось это у разных народов по-разному У кабардинцев, например,— шопшако, у осетин — ренчен фар-шаг [35] Буквально: веселение больного. К постели увечного, раненого или заболевшего явля­лись все, кто хотел и мог выразить ему свое сочувствие и уважение Самыми желанными гостями были, разумеется, лучшие певцы и танцоры, завзятые балагуры и признанные острословы. Шутки, игры, смех, песни, ряженые, долгие рас­сказы о нартах [36] Нарты — богатыри эпоса народов Кавказа. — все это продолжалось нередко до самого утра. Причем больной, если даже он чувствовал себя плохо, должен был, как настоящий джигит, скрывать недомогание и боль и отвечать гостям доброй улыбкой.

Так вот, вечером девятого ноября в ауле Докбух в доме местного шорника, у которого сын, вылетев из седла, сломал ногу, затевался ренчен фаршаг

Знал о готовящемся празднике и бывший лавочник Хабо Цораев, чей полутораэтажный добротный домина стоял по соседству с латаной-перелатанной завалюхой шорника.

Хабо Цораев, самодовольный и толстобрюхий брюзга, весь день ворчал по этому поводу. Идти на торжество ему не хотелось, но нельзя было нарушить обычай.

— И чего ругаешься, старый? — спрашивала его жена.— Развлечешься хоть среди людей...

— Дура,— довольно громко говорил Хабо, зная, что суп­руга туга на ухо и все равно не услышит.— Дура беспросвет­ная... большая честь для меня идти к какому-то шорнику

Хабо был чванлив, о чем знал весь аул, но не в тем крылась причина его нежелания посетить дом соседа. Он вообще не хотел никуда уходить, опдсаясь за жеребца, кото­рого получил недавно от Балан-Тулхи-Хана.

Дело в том, что лавчонку свою Цораеву пришлось за­крыть, ибо слишком трудно стало объяснять властям проис­хождение тех или иных товаров, и Хабо вместо нее открыл случной пункт.

Новое предприятие работало ни шатко, ни валко: бары­шей особых не приносило, потому что все племенные жереб­цы и кобылы состояли на учете в колхозах и редко кто из частников приводил к нему свою животину в надежде полу­чить потом породистого жеребенка. Несколько же дней на­зад Цораеву привалило настоящее счастье: Балан-Тулхи-Хан самолично привел к нему племенного красавца с вызвездью на лбу и велел беречь его, как зеницу ока. Мулла пришел поздно вечером, когда на улицах уже не было ни души, и просил держать сделку втайне. Зв использование жеребца Хабо должен был платить эфенди определенную мзду.

Цораев осматривал коня в закрытой конюшне, освещен­ной «летучей мышью», и восхищенно причмокивал языком. Теперь-то дела пойдут иначе. Стоит аульчанам узнать, что у Хабо появилось такое чудо, как от клиентов отбоя не будет. Он пообещал мулле никому не говорить, откуда конь, и тут же отсчитал задаток.

Но не прошло и двух дней, как Балан-Тулхи-Хан явился снова. И опять вечером. Высохшее аскетическое лицо эфен­ди было злым и встревоженным.

— Береги коня, Хабо,— сказал он, отказавшись войти в дом и остановившись у входа в конюшню. Из полуоткрытых ворот ее на муллу падал свет фонаря. Глаза его зло блесте­ли.— Его хотят увести...

— Кто посмеет это сделать, эфенди? — испуганно спро­сил Цораев.

— Только один человек, зная, что аргамак принадлежит мне, способен угнать его...

— Кто же, эфенди?

— Азамат...

Цораев чуть не проглотил язык. Он так и не нашелся, что сказать в ответ.

— Днем и ночью стереги.его, Хабо,— глухо проговорил мулла.— Иначе от меня добра не жди...

— Да я... да что ты, эфенди, я с радостью...

Балан-Тулхи-Хан ушел, даже не попрощавшись.

И вот теперь, зная, что вездесущий Азамат Мамакаев, гроза горных аулов Чечни, Ингушетии и Осетии, дал слово угнать жеребца, Цораев должен был тащиться на ренчен фаршаг к какому-то безродному шорнику, оставив дом и ко­нюшню на попечение глухой жены.

Но делать было нечего. Ни один мусульманин не может позволить себе нарушить веками освященных традиций. И Хабо Цораев велел жене не давать собакам еды, запер конюш­ню на все запоры, покинул усадьбу и засеменил к дому шор­ника.

Когда Хабо вошел в комнату, где лежал сын шорника с ногой в лубках, перебинтованной не совсем чистой марлей, «веселение» больного уже началось. Обменявшись с хозяе­вами и болящим приветствиями, соответствующими случаю, Цораев постарался занять место поближе к окну, чтобы вре­мя от времени поглядывать на свою усадьбу.

Среди гостей на ренчен фаршаге были известные всему аулу люди, и только двух из них Хабо видел впервые. Один, с бритой головой и широкими скулами, был похож на тата­рина. Лицо его, грубое и неприветливое, было освещено слева, и Цораев не мог оторвать взгляда от его уха. Скрюченное, обезображенное, оно выглядело отталкивающе и зловеще. Второй стоял, опершись о притолоку двери. Черный, чубатый, он мог быть и осетином, и чеченцем.