Леонид Гиршович - Обмененные головы

Я как-то не верил, что ли, в глубине души, что я настоящий , всерьез никогда себя до конца не воспринимал. Не знаю почему, чем питалось это затянувшееся детство, но я так и живу, с чувством, что у других – да, взрослая жизнь, со мной же только игра, все какие-то «крестики-нолики». (Между девятью и двенадцатью – этакий девчоночий возраст в человеке – я занимал себя в трамвае и на уроках тем, что играл – соответственно с собою или с соседом – в крестики-нолики: девятиклеточный квадрат, на котором сражаются крестики – они начинают – и нолики. Цель: заполняя поочередно клетки, крестик – нолик, крестик – нолик, выстроить три своих значка по прямой в любом направлении. У ноликов шансов на выигрыш почти не было – только помешать противнику, свести все к ничьей. Однако, зная назубок все ходы-выходы, свой ничтожный шанс на победу, свое «почти» ноликам все же случалось реализовать.)

Я меняю тактику. Еще не знаю, на какую конкретно, но меня вынудили: с волками жить – по-волчьи выть. Никогда не ожидал, что эту прописную истину для господ наподобие Берковича, моего бывшего тестя, придется взять на вооружение мне. Капитулировать я не собираюсь. Есть люди, которых нельзя пугать и нельзя шантажировать, – реакция, обратная ожидаемой. Я из их числа.

Я валялся в своем лиссабонском номере и думал. Город потерял для меня всякий интерес. Я предпринял еще пару вылазок – в музей карет, в Синтру; но разве это можно было сравнить с туристским гурманством моего первого дня. Теперь, сидя в кафе на площади Камоэнса, я вспоминал не Феликса Круля, а Глазенаппа – наблюдая, как ложка с супом гоняется за непокорным ртом малыша. Кормление Глазенаппа было важнее его рассказа, который при всей своей видимой сенсационности многого не стоил. Что-то я увидал – там, в доме, или в самом рассказчике, – что мучительно хотелось назвать. Каким-то одним словом. Я осознал это не сразу – когда посмотрел семейный альбом «для гостей» Кунце… Нет. Потемки. И казалось бы, раз мелькнуло что-то – в странной связи с малыми успехами Кунце в игре на фортепиано? Не понимаю. Вспышка была столь краткой, что я не успел ничего разглядеть.

Три унылых дня провел я еще здесь – по преимуществу в четырех стенах, из которых одну украшала современная топорная литография: беседка, мужчина и женщина в костюмах начала века взирают на раскинувшийся под ними Лиссабон.

Мне бы хотелось еще раз побывать в этом городе – но на сей раз только счастливой тенью. В солнечный день.

Не укради.

Петра не пришла меня встречать. Либо не сумела, либо не захотела – третьего объяснения нет. На меня сразу навалилась работа. Как-никак я три недели гулял, необходимо было в первую голову позаниматься. У меня сделались «руки как ноги», а уже завтра вечером предстояло соло в «Сильве», в Ротмунде, в счет погашения долгов тамошнему концертмейстеру. На днях начинались репетиции «Немой из Портичи» [184] – с Лебкюхле, а я еще нот в глаза не видел.

Нашу улицу разворотили. Не реже одного раза в полугодие в нее вгрызались отбойные молотки, она покрывалась траншеями, потом все засыпалось и асфальтировалось. В этой стране люди всегда что-то чинят. Ей не грозит разрушиться постепенно . Небольшой «сюр»: по наваленным в кучу коркам асфальта прыгает негр, только что вышедший из кабинета искусственного загара. У Чаплина в «Огнях большого города» точно так же по оживленной улице вдруг деловито проходит слон, а там, глядишь, через перекресток гонят табун ишаков.

Почта, скопившаяся за это время, не блещет разнообразием: рекламки с брызгами каникулярных волн (спасибо, только что вернулся), которые, непрочитанные, тут же отправляются в специально для этой цели поставленное возле почтовых ящиков пластмассовое ведерко; отчет из банка, это я на всякий случай просмотрел – хотя никаких сюрпризов быть не могло.

Я позвонил Ниметцу узнать, что нового, не ликвидировали ли в мое отсутствие оперу. Нет, все идет своим чередом, если не считать, что у шефа тендовагинит и он рукой не может шевельнуть. Вместо него репетировать «Немую» будет Гротеску (первый капельмейстер). Ну что ж, тем лучше, без эксцессов обойдется. Шор небось доволен? Ругнуть Лебкюхле – это комильфо. По мне так все равно – что он, что этот румын. Лебкюхле даже удобней – раньше отпускает. А Гротеску еще в своей жизни не надирижировался – и вечно тянет резину.

Занятия на скрипке, перед сном небольшая доза праздника, который всегда с тобой , – телевидения. Я вновь привыкаю к немецким декорациям – и вдруг почувствовал, что сто лет как не читал по-русски.

Что же предпринять? Я читал: «Марья Гавриловна долго колебалась; множество планов побега было отвергнуто. Наконец она согласилась: в назначенный день она должна была не ужинать и удалиться в свою комнату под предлогом головной боли. Девушка ее была в заговоре; обе они должны были выйти в сад через заднее крыльцо…» – а думал совсем о другом. Что же предпринять? Кажется, если только руководствоваться принципом «с волками жить – по-волчьи выть», то я знаю что.

Вышло так, что с Боссэ, после той достопамятной встречи, когда он прочитал мне письмо Кунце к Элиасбергу, мы ни разу не виделись. То он был свободен – в те разы, что я играл; то он болел (мне сказали). А с осени он просто ушел на пенсию – пополнил ряды отставных немецких музыкантов. К нам такие иногда тоже наведывались, работавшие еще до моей эры. Источали нарочитую бодрость, каждый раз заново представлялись мне: такой-то – протягивали руку. Боссэ сдал – в тот вечер, когда я играл у них «Сильву», он зашел. Я обратил внимание, как он стоит в дверях и как его в особо радостном регистре приветствуют, чтобы потом уже больше не подходить.

«Предатель», – подумал я, но все же остановился – спросить, как дела. Как-никак я дважды был у него дома. В его облике, ей-богу, появилось что-то еврейское, в Харькове человека с такой внешностью точно бы приняли за еврея. Что же там вышло с письмом?

Плохо скрытый укор в моем голосе он принял не на свой счет, – наоборот, заглядывая вперед, скажу: он-то решил, что мне все известно, раз я спрашиваю. Откуда – этим вопросом он не задавался. И как с такими мозгами можно целую жизнь прожить? Он смотрит на меня, точно милостыню просит.

Лучше об этом не вспоминать – он даже разболелся на этой почве. Как, он не понимает, как это могло произойти. Фрау Кунце позвонила ему, попросила показать это письмо – и потом… Он вздохнул, я вздохнул – так в кинокомедии двое с пистолетами крадутся вокруг афишного столба друг за другом. Недоразумение разъясняется не раньше, чем один из преследователей прибавляет шаг. Он решил вначале (поясняет Боссэ), что фрау Кунце в туалете, и минут десять еще ждал.