Леонид Гиршович - Обмененные головы

Мимоходом я пожаловался на свою тетю Эсю: Доротея Кунце с обратным знаком, тоже не заинтересована в выяснении правды о судьбе своего отца. Что ж, Петра понимающе вздыхает: в каждом лагере есть люди, которым важнее всего их моральный комфорт. Ее правда – и чего только не делается, чтобы этот комфорт сохранить, – ну вот хотя бы…

С душещипательными подробностями я стал рассказывать о пожилом человеке по имени Боссэ (у меня в голове возник безумный план). Всю жизнь собирал этот Боссэ материал о местном оперном театре. Так, у него хранились: записка от Пфицнера, что-то касавшееся Бетховена, но главным своим сокровищем он считал письмо Кунце – то, о котором я рассказывал, к дирижеру Элиасбергу, с упоминанием о моем деде. Когда сама фрау Кунце выразила желание прийти к нему, осмотреть его коллекцию, он не находил места от счастья: уж он готовился – Боссэ человек одинокий, вдовец. Как он трогательно все намыл, приготавливал угощение. И вот приходит ее свекровь. Просит принести ей кофе, и, пока хозяин с его темпами ходил, она… она просто ушла вместе с этим письмом. Она понимала, что такой червяк, как Боссэ, не только доказать ничего не сможет, он даже пикнуть не посмеет.

Петра сказала нечто весьма грубое. Я продолжал. Это беспримерная наглость – уже на уровне какой-то рабовладельческой вседозволенности. Когда я во второй раз был в Бад-Шлюссельфельде, то мне было заявлено: письмо – фальшивка. Между прочим, Боссэ перенес тяжелейший инсульт – даже у червяка есть какие-то чувства.

А спустя несколько часов я снова заговорил о Боссэ. Я бы много дал, чтобы это письмо к нему вернулось. Есть в этой истории что-то уже вопиющее к небесам. Интересно, как она думает, это украденное письмо физически существует еще?

Другими словами, уничтожает ли ее свекровь ей неугодные документы, касающиеся гран-маэстро, или все-таки держит под спудом? Я вставляю: ну, понятно, если б она его сама застрелила и тому было бы надежное свидетельство… Она никогда об этом не задумывалась (при чем тут только юмор висельников (?), она не понимает). Но в принципе спрятать, зашить в чулочек, придержать впрок – это в немецком характере. Зачем уничтожать, надо вести тщательную документацию, наоборот – каждую записочку, каждую бумажку аккуратно складывать, прятать – только некоторые прятать получше.

То есть мысль о ненадежности сейфа заставила бы ее скорее поменять замок, чем уничтожить то секретное, что в нем хранится? Я – разумный мальчик. Они, немцы, считают, что все можно сделать, если делать правильно, – а уж кому, как не им, делать все правильно. Это их немецкая логика: все изобретем, все изготовим. Не случайно немец слепо верит в надежность того, чем пользуется. Взять хотя бы атомный реактор… Нет, меня интересуют сейфы. Возможно, что это письмо хранится у нее в сейфе – там наверху, куда она меня однажды водила… на правах родственника. Родственника? А разве она не знает, что моя бабка была вторым браком замужем за Кунце? Петра смотрит на меня… Ну конечно! Она же была еврейка, и я внук того самого скрипача… Так вот, Петра, – там, в той комнате есть стенной сейф, в котором хранятся разные бумаги, мне нужно как-то незаметно попасть в комнату Кунце.

У Петры вытягивается лицо на четверть. Я с ума сошел? Я что, гангстерских фильмов насмотрелся? Она испугана. Петра… я не прошу соучаствовать в этом, я только спрашиваю, как можно незаметно проникнуть в ту комнату, – изнутри в нее можно попасть только на лифте, а вот снаружи… те двое, что там живут… Петра: это какое-то затмение, ребячество. Я: почему? Да очень просто – «почему». Если б даже я оказался в этой комнате, что бы я делал с сейфом? Я бы его открыл – когда знаешь код, Петра, это очень просто.

Я знаю код? Откуда? Петрушка ты моя дорогая (это было ее ласкательным именем, которое я произносил с немецким акцентом), только, пожалуйста, не подозревай меня в тайных связях с Моссадом, ладно? Она уже догадалась, я подглядел, какие цифры Доротея нажимала. К сожалению, я этого тогда не сделал: не говоря о том, что не предполагал стать взломщиком, я бы просто не запомнил моментально восьмизначное число. Но я сумел восстановить это число. Только в конце либо тридцать четыре, либо сорок три. Если ей еще не хочется спать (игриво ущипнула), то я готов объяснить как. Но для этого предстоит краткий экскурс в мое детство. Немецкие дети этой игры не знают – Тобиас, например, не знает: крестики-нолики. А я был мастером – очень уж скучал на уроках. Погоди, сейчас возьму лист бумаги и объясню.

После того как я наскоро набросал три штриха по горизонтали и три по вертикали – девять клеточек – и объяснил нехитрые условия, мы с Петрой принялись играть в крестики-нолики. Ей понравилось, мне даже пришлось принести еще один лист.

А теперь пусть посмотрит: у ноликов так мало шансов выиграть, что выигрышная партия в их пользу, молниеносно проведенная Доротеей Кунце, не могла ускользнуть от моего внимания. То была типичная «вилка» – как я это в детстве называл: крестик снизу посередине, нолик в верхнем углу и следующий крестик точно против первого, за ноликом. После чего проигрыш крестикам гарантирован, гляди. Нолик, естественно, становится в центре между двумя крестиками. Крестик в правый нижний угол. На это нолик в нижний левый, чтоб по стенке три крестика в ряд не стали. Крестик тогда закрывает клетку над ним – вот эту. Последний ход нолика – в верхний правый угол, и вот все три ноля выстроены по диагонали. Или вариант: четвертый ход крестика – в правый верхний угол, в этом случае последний ход нолика – пустая средняя клетка слева. Но тогда три нолика строятся по вертикали слева. Теперь я нумерую каждую клетку. Получается 81259743. Или наоборот, в конце 34.

Петра в восторге (от меня): погоди-погоди, а если так пойти… давай-ка еще одну партию.

Петра, я повторяю: как мне туда незаметно попасть? Это означает: Петра, стань Ариадной, стань Медеей [188] – тайно помоги. Она это понимает; уже интерес к разгадке фокуса, ставшего возможным лишь благодаря уникальному совпадению (коим, может, даже грех не воспользоваться), делает ее на несколько первых миллиметров незаконного пути моей попутчицей. Она тоже увлеклась – тоже уже вложила какие-то усилия ума и души в этот авантюрный, но заманчивый план. Совсем отстраниться значило бы предать меня (1). Помочь советом, поддержать дальнейшим интересом значило бы продолжать втягиваться, но не явно (2). Непосредственно соучаствовать было хоть и заманчиво, но страшно (3). Предпочтение отдается второму – что все равно ведет к последнему.

После сильных колебаний, исход которых был, впрочем, предрешен, Петра называет 23 ноября – день рождения Кунце, обед в узком кругу, по традиции Тина Петерс исполнит в сопровождении Адама Улама несколько песен Гуго Вольфа [189] и Кунце. Узкий круг – это два-три десятка человек (не считая официантов), примерно столько же машин. Часть их поместится во дворе (то есть машин), остальные останутся снаружи. Ворота будут открыты. Чета Шарик на это время будет наверняка удалена – ну те, чехи, что у нее живут там, сзади. Доротея их стесняется. Они вернутся только к вечеру, а то и на следующий день, если поедут к сыну, – он у них содержится в специальном заведении, он «даун». В общем, между половиной второго и тремя все будут за столом.