Ярослав Галан - Памфлеты

Приказы немецких губернаторов были для них наивысшим законом. Нужно было генерал-губернатору Франку навалиться на украинских крестьян, чтобы они сдавали ему хлеб? Одно слово, и борзописцы в тот же миг брались за перья.

Понадобилось Гитлеру украинское пушечное мясо, — купчинские и бабии и тут приходили ему на помощь, отдавая свой рифмотворческий запал комиссиям, которые вербовали банды янычар.

Всё это делалось с угодливой улыбочкой Смердякова. В подобострастном усердии львовские «тирольцы востока» доходили до того, что печатали переводы «сочинений» немецких писак из национал-социалистской партии, любовно выбирая при этом стихи, которые проповедовали «дранг нах остен» и создание «храма великой Германии» на костях славянских народов, в том числе и украинского (стихотворение Т. Кёрнера «Призыв» в переводе С. Городинского).

Не остался позади городинских другой энтузиаст «третьего райха» — Б. Державин. Этот нашёл объект для своих псалмов в особе известного когда-то немецкого лирика Стефана Георге, который на склоне своих дней решил променять перо на… собачий хвост. Б. Державин с умилением ревностного лакея поглядывает, как Георге виляет хвостом перед этим своим фюрером и, услужливо переведя образчик горе-лирики, называет её «пафосом и культом совершенства»…

Б. Державин — это один из небольшой группки профессиональных изменников типа А. Любченко. Над этими отростками неопетлюровщины судьба жестоко поиздевалась: они прошли тот же самый путь, как и их предшественники в 1920 году. Если они и не свили себе нигде гнёздышка и должны были бежать вместе с гестаповцами всё дальше и дальше на запад, в тёмный немецкий тупик, то это уже не их вина… По, пребывая во Львове, они делали всё возможное, чтобы поддержать на Украине гитлеровский «новый порядок», и с этой каиновой работе Державины, любченки, осьмачки и гай-головки ни капли не уступали своим львовским побратимам.

Беспринципность? Ни в коей мере! У всех у них есть свой принцип: он был, есть и будет до самой их смерти. Этот принцип — измена, перманентная измена, измена своему народу.

Шкрумеляки и городинские не вылупились из яиц случайной курицы. Нет, они — продукт старого, солидного немецкого инкубатора.

В 1848 году они помогали Меттерниху душить революцию; в 1914 году эти «тирольцы востока» плёнками и каменьями встречали украинских крестьян, тысячи украинских крестьян, которых гнали австрийцы на виселицу. Верноподданническим чувствам шкрумеляков и Городинских не было тогда ни конца ни краю. Эти периферийные трубадуры немецкого империализма в лакейском экстазе создали даже нечто по образцу легионов и, соединив австрийский мундир с шапкой-мазепкой, претендовали на роль конквистадоров, которые должны были добывать для скипетра Габсбургов всю Украину — от Одессы до Харькова.

Наука императорско-королевских губернаторов и министров не пошла в лес. Наиболее верные из верных остались ими даже тогда, когда… не было уже кому быть верным, потому что и Вена и Берлин были выведены из строя. Попросив у наместника несуществующей уже монархии позволения на переворот, они перекрасили черножелтые вывески на сине-жёлтые и под этими вывесками силились сделать из Галиции резерв бывшей Австрийской империи с теми самыми законами, которые существовали и при Франце Иосифе, с теми же офицерами-немцами, с теми же жандармами, с теми же польскими помещиками и с теми же украинскими Иванами без роду и без земли.

Подобрав себе генералов и полковников с благозвучными «украинскими» фамилиями, как например, Цириц, они решили продолжать политику Вильгельмовского генерала Гофмана и на смену гарнизонам разгромленной Австро-Германии послали на Украину свои войска. Те самые войска, которые должны были оборонять от армии Пилсудского Львов, Станислав и бориславскую нефть.

Когда же из этого ничего не вышло и генерал Цириц на белом коне ни в Москву, ни в Киев не въехал, галицийские мамелюки немецких кандидатов в наполеоны — в связи с непригодностью в то время берлинского хозяина — обратили свои взоры на Варшаву и с песней «Довольно, лях проклятый…» открыли этому же ляху путь на Киев.

После карантина в польских концлагерях мамелюки возвратились в насиженные гнёзда и, устроившись удобно на старых перинах, замурлыкали традиционные песни: «Мир вам, братья, всем приносим…» Всем, за исключением украинского и русского народов, которым мамелюки объявили войну не на живот, а на смерть.

Не следует думать, что любовь мамелюков к Варшаве была сердечной. Их тактика была такой же, что и немецкого меньшинства в Польше: тактика спокойного выжидания, пока прусский ястреб снова обрастёт перьями, навострит свой клюв и бросится на Восток через труп Польши на Киев, Харьков, Донбасс.

Это выжидание не было слишком неприятным. «Оппозиция его величеству» была весьма рентабельным занятием, а концессии на фабрики и экспорт масла давали материальную возможность приятно проводить время между одной и другой политическими конъюнктурами. Правда, за концессии мамелюки расплачивались концессиями, но это ничего им не стоило, потому что обиженными, как правило, оказывались не они, а украинские рабочие и крестьяне.

Сентябрь 1939 года был для мамелюков месяцем больших надежд и большого разочарования. Вместо свастики они увидели на львовской ратуше такое ненавистное им красное знамя, знамя свободы и возрождения человечества.

Мамелюки вынуждены были решить: или — или. И они решили: или ехать под крыло гестапо в генерал-губернаторство, или оставаться дома. Впрочем, и одни и другие, и тут и там, делали то же самое. Краковские готовили антисоветские диверсии, львовские исполняли их. Краковские печатали антисоветские листовки, львовские распространяли их.

Нечего греха таить, положение львовских мамелюков

Гитлера было довольно сложным. Дело заключалось в том, чтобы и капитал приобрести, и в то же время — собственную голову сберечь.

Выход был найден. Одни мамелюки кричали на всех перекрёстках: «да здравствует», другие — те, с литературным амплуа, — кричали то же самое на бумаге.

Эта вакханалия лицемерия и приспособленчества существовала ровно столько времени, сколько надобно было мамелюкам. 30 июня 1941 года они получили, наконец, возможность сбросить маску и вдохнуть полной грудью знакомый им, любимый и родной воздух немецкой конюшни.

Теперь они почувствовали себя на седьмом небе. Галицийский кулак, в течение ста пятидесяти лет дрессированный немецкими офицерами в австрийской казарме, ограниченный и тупой, коварный и лицемерный, трусливый и в то же время бесцеремонный, жадный и ненасытный, как все живоглоты во всём мире, сказал себе, что пробил его час. Спущенный с цепи немецким бароном, он впереди всех кинулся на сограждан другой национальности. Гитлеровцы грабили бриллианты, он довольствовался мебелью, гитлеровцы тащили меха, он рад был латаным штанам.