Сергей Семенов - Степь ковыльная

А вскоре после тех состязаний женился он на Оксане Затуливорота, дочери переселившегося на Дон украинского казака. Через год друг и побратим его, Колобова, одностаничник Денисов Иван взял в жены Одарку, сестру Оксаны. Но недолго довелось им кохаться с женами: пошли они в набег против татар крымских, и там сложил свою буйную голову Иван. Как поется в песне старой: «…попадала ему пулечка промеж бровей, что промеж бровей, промеж ясных очей, упал казак на черну гриву…» А еще через год померли от приключившейся тогда в народе лютой хворобы Оксана и Одарка. Подкосила их, как цветы полевые, не знающая пощады смерть. Жаль их, добрые жинки были… Жаль и Ивана. Славный казак был, крепкий в дружбе, стойкий в боях…

«…Остался у меня лишь Павлик, одна утеха в жизни. Что с ним будет, ежели умру? Хороший парень, умница, собой пригож… Недаром Таня Крутькова с него глаз не сводит. Отдаст ли только Тихон свою дочь за Павла? Ох, что-то не похоже».

Неожиданно тупой тяжкой болью заныла старая рана в боку. Вот не ко времени! Колобов достал из походной сумки медный стаканчик, насыпал в него щепоть землицы донской, взятой им бережно из нагрудной ладанки, прибавил столько же зелья порохового, долил настойкой полынной, размешал пальцем. Потом перекрестился на восток, выпил залпом, удовлетворенно вздохнул: показалось, что боль в боку сразу утихла. Закусил куском вяленой тарани.

Налетевший предутренний ветерок всколыхнул высокие степные травы. Издалека донеслись крики журавлей, диких гусей. Звезды начали меркнуть.

Колобов стряхнул с себя дремоту, разбудил молодых казаков и дал приказ, чтобы двадцать станичников взяли в охват табун со всех сторон.

— Как только, ребята, окружите, перебейте табунщиков, завойте по-волчьи, чтобы табун перелякать, и гоните его спешно на север. А я вот с ними, — показал он на оставшихся десятерых казаков. — Мы с тылу будем вас прикрывать, ежели ногаи вдогон кинутся.

Вскоре из темноты послышался хватающий за сердце протяжный тоскливый вой, как будто огромной волчьей стаи, а вслед за ним — пронзительный свист и гиканье.

Едва коснувшись стремени, старый казак взлетел на коня, ударил его плетью и помчался к табуну. Вслед за Колобовым понеслись и остальные.

Гулебщики угнали большой табун — около трехсот голов. Из под ног коней испуганно вспархивали птицы; разбегались, прядая ушами, зайцы, рыжеватые корсаки; осторожно юркали в свои норы суслики.

Казаки уже приближались к родной станице, когда начала находить гроза. По небу ползли мохнато-седые тучи. Точно сдерживая свой гнев, глухо зарокотал вдали гром. Косматые тени побежали по степи. Заполыхали в небе молнии, рассыпая огненные стрелы, вихрем понесся ветер. И таким же вихрем налетела злая погоня — сотни две ногайских наездников. Закипела жаркая схватка. Ярость разгоряченного дыханья, звон клинков, ржание коней…

На всю жизнь запомнилось Павлу, как, свистнув по-змеиному в воздухе, тонкий ремень аркана тугой струной сжал, тяжким удушьем сдавил его горло. Петля аркана захлестнула, рванула нзад, запрокинула, вышибла из седла. Бессильно волочился Павел по траве, а степь быстро бежала под ним, точно не хотела видеть гибели молодого казака. Бешено колотилось сердце. Скрюченные пальцы судорожно хватались за кустики полыни. В рот набилась солоноватая земля, и долго потом, много дней спустя, чувствовал Павел во рту ее вкус.

Не миновать бы тогда ему злой смерти, если бы не спас его Колобов. Как смерч, налетел он на ногая, волочившего в петле Павла, и острым клинком зарубил его. Но подстерегла здесь и Колобова неожиданность: когда старый казак склонился над племянником, перерезая аркан, выстрелил старику в спину другой ногай. Урядник как подкошенный рухнул на землю.

А из станицы уж неслись казаки…

Увидев подоспевшую помощь, ногаи повернули назад. Но беду они причинили немалую: пятерых гулебщиков насмерть зарубили, десяток переранили. Стон и плач поднялись во многих куренях…

…Колобов лежал в своей хате на турецком ковре, с подушкой под головой. Тут же, у изголовья, положили саблю старого казака с серебряной, отделанной чернью рукояткой, два пистоля турецких и шеболташ — широкий ременный пояс с прикрепленными к нему ножом булатным, рогом для пороха, сафьяновым гаманцом — мешочком для пуль и стальным мусатом — огнивом.

Рану перевязали, но пуля засела где-то глубоко, извлечь ее трудно, да и некому: врач был только в Черкасске, за двести с лишним верст от станицы.

Постепенно, мучительно возвращалось сознание к Колобову. Наконец он раскрыл глаза. Твердое, иссохшее лицо его было, казалось, спокойно, но по высокому лбу текли струйки пота, в груди клокотало, дыхание было частым, прерывистым.

Медленной вереницей шли думы. Смерть? Нет, он не боялся, к мысли о ней давно привык, — ведь столько раз в боях смерть стояла рядом с ним, жадно заглядывая в очи. Жизнь? Но ведь немало прожито, пора на покой старым костям, пора перевернуться кверху дном чарке с хмельной брагой жизни.

С трудом приподняв веки, он посмотрел долгим взглядом на Павла, стоявшего у его изголовья. Горестно всхлипывал Сергунька, крупные слезы текли по его щекам.

— Позвать попа? — спросил Павел, видя, что Колобов шевелит губами, силясь сказать что-то.

— Пока не надо, — с трудом проговорил старый казак. — Шумни-ка Крутькова.

Сергей рванулся, выбежал из хаты.

Помолчав, старик тихо, почти шепотом, спросил Павла:

— Как ногаи?

— Десятка два убитых и раненых своих увезли с собой. А коней ни одного не отбили.

— Хорошо… А только не забудут они этого. Берегтись теперь надобно.

Спустя минуту, собравшись с мыслями, добавил:

— Ты, Павлик, дюже не горюй… От смерти нигде не упрячешься… Что ж, жил долго. Служил, как умел… Дону, родине… Служи и ты честно.

Потом устало смежил глаза. Когда он снова открыл их, то увидел в зыбком тумане, что к нему легкой, летящей походкой приближается женщина. Она стала подле него на колени, бережно взяла его руку, поцеловала. Ее горячие черные глаза напомнили покойную жену.

— Оксана? — изумленно и радостно вымолвил старик. И тотчас же сознание опять вернулось к нему. Вздохнул глубоко: — Нет, не то… Померещилось… Это ты, Таня… А отец где?

Согнувшись под низенькой притолокой, вошел в комнату Тихон Карпович.

— А, вот и ты, односум… Прошу тебя сердешно… чтоб помереть мне спокойно… не противься им… дай согласие… пусть поженятся, — он показал взглядом на Таню и Павла. — Ведь Павлик… один остается…

Крутьков сокрушенно вздохнул. Скупая слезинка скатилась к его бороде.

— Ну, раз такое дело… даю согласие. Разве я враг им? Будь покоен. Мое слово — олово.

Но так жаль было ему расставаться с дочерью, что он поспешил добавить: