Сергей Семенов - Степь ковыльная

Несколько командиров просили Суворова принять как часть военной добычи шкатулку с бриллиантами, взятую из дворца Айдос-паши, и чудесного арабского коня с богатым убором, выведенного из конюшни паши. Но Суворов наотрез отказался.

— В казну, в казну! — сердито буркнул он.

— Да вы, ваше сиятельство, хоть коня-то примите, — вмешался генерал-поручик Потемкин. — Взгляните, какой красавец, какие богатые стремена, седло, уздечка! Не век же вам ездить на донской-то лошадке, — окинул он пренебрежительным взором неказистого коня Суворова.

— Как же покину я своего доброго коня? Ведь он-то и привез меня в Измаил.

Стоявшие вокруг Суворова заулыбались.

Потемкин продолжал упорно настаивать:

— Но ведь слава ваша ныне столь велика, ваше сиятельство, что везти ее на себе этому невзрачному коньку не под силу будет.

— Пустое изволите говорить, сударь. Не терплю хитросплетений лести, — отрезал Суворов. — Ну, а зачем мне этот арабский скакун с его знатной родословной? Не конь красит генерала, а генерал коня, — бросил Суворов насмешливый взор на изнеженное, напудренное лицо Потемкина и, не сдержавшись, кольнул будто острием шпаги: — А этак, сударь, следуя рассуждениям вашим, можно и до того дойти, как и сделал в оное время римский кесарь Калигула: приказал ввести в сенат своего любимого жеребца и заставил сенаторов воздавать тому жеребцу почести, лишь кесарю приличествующие.

Потемкин побагровел, поджал губы и в то же время обрадовался: «Бесподобно и прелюбопытно! Обо всем сегодня же напишу светлейшему. Пусть он сам разберется в сей басне о любимом жеребце кесаря».

По окончании парада полки вновь выстроились полукругом, и Суворов обратился к ним с краткой речью. Звонким, далеко слышным голосом он говорил то, что шло из его души и встречало горячий отклик в сердцах всех солдат, всех офицеров:

— Боевые друзья, доблестные товарищи по тяжким трудам ратным! Безмерные трудности стойко, непоколебимо перенесли вы. Ценой немалой крови куплена наша победа, — дрогнул голос Суворова, — но слава о ней в веках пребудет и николи не истлеет. И ту славу и впредь внуки, и правнуки наши, и даже дальние потомки, верю я, свято и нерушимо поддерживать будут.

— Ура, Суворов! Ура, ура!.. — пронеслось ликующим гулом по широкой площади.

Солдаты и офицеры бросились к Суворову.

— Никакой субординации, — брезгливо поморщился генерал-поручик Потемкин, обращаясь к молодому французу графу Ланжерону, прикомандированному к штабу Суворова. — Нигде так не расшатана воинская дисциплина, как в суворовских частях. Как нестройно прошли они на параде! Разве так надо соблюдать равнение и печатать шаг?

В тот же день отправил Суворов князю Григорию Потемкину донесение, в котором говорилось: «…Крепость Измаил, которая казалась неприятелю неприступной, взята страшным для него оружием российского штыка».

Возвратясь домой, в свое «бескрепостное», «бездушное» имение, узнал Позднеев, что хотя Екатерина II и изволила отозваться о взятии Измаила: «Свершилось дело, едва ли где в истории находящееся», — по вся честь этого подвига была приписана светлейшему князю Потемкину, «сердешному другу» императрицы. Он незаслуженно был осыпан почестями и наградами. А Суворову за этот беспримерный подвиг было присвоено всего-навсего звание подполковника Преображенского полка. Такая награда была похожа на прямое издевательство. Правда, полковником в этом полку считалась сама императрица, но подполковников имелся уже добрый десяток, в том числе и несколько фаворитов Екатерины II, пожалованных в этот чин «за личные заслуги», отнюдь не боевые.

Мало того, как только Суворов появился по окончании войны в Петербурге, императрица отправила его в почетную ссылку — инспектировать состояние русских крепостей в Финляндии.

Только что прошел веселый майский крупнокапельный дождь. Начина о смеркаться. Повеяло прохладой из ущелья, густо поросшего лесом.

Людно и шумно было около многочисленных землянок и офицерских палаток вокруг маленького поселка Григориполисского — «города Григория», льстиво наименованного так кем-то из начальства в честь светлейшего князя Григория Потемкина.

Уже почти два месяца с середины марта девяносто второго года здесь по приказу командующего Кубанской линией графа Гудовича неустанно трудились над вырубкой леса и возведением построек три донских казачьих полка, отбывавшие в порядке наряда службу. Вскоре кончался трехлетний срок этой службы, и их должны были сменить уже находившиеся в пути на Кубань три других полка.

Казалось бы, веселиться да радоваться казакам по случаю возвращения на родной Дон, в свои станицы, семьи. Но лица были хмуры и озлоблены: прошел слух, что все эти три полка, отслужившие свой срок на линии, будут навсегда задержаны тут для поселения и к семейным препроводят с Дона их жен и детей. Вот уже три дня как казаки отказались рубить лес и рыть котлованы дня построек. Гомонили: «Эти ямы нам могилой здесь будут, а лес тот на гробы нам предназначен! Не покоримся. Уйдем сами на тихий Дон! Отслужили ведь честно, достойно свой срок на линии, чего ж издевку чинить над нами!»

Меньше года Денисов и Костин отдыхали в своих станицах после подписания мира между Россией и Турцией. А в начале девяносто второго года было получено в станичном правлении предписание войскового атамана Иловайского о направлении Павла Денисова и Сергея Костина в полк на Кубанскую линию.

Прибыв в расположение полка, Денисов и Костин поселились в землянке и даже с весны не перешли в офицерские палатки: Денисов стремился быть поближе к казакам. И они стали относиться к нему с доверием и уважением — не так, как к другим офицерам.

В этот вечер при мерцании свечки Денисов читал вслух одно из переписанных им мест радищевского «Путешествия»:

— «Воззрим на предлежащую взорам нашим долину. Что видим мы? Пространный воинский стан. Царствует в нем тишина повсюду. Но можем ли назвать воинов блаженными?»

— Какое уж там блаженство! — уныло покачал головой Костин. — Одни воздыхания да печаль безысходная.

Денисов сказал недовольно:

— Да не прерывай ты, Сергунька, — и продолжал читать дальше, хотя все переписанное из Радищева давно уже знал наизусть: «Превращенные точностью воинского повиновения в куклы, отъемлются от них даже движения воли… Сто невольников, пригвожденных к скамьям корабля, веслами двигаемого, живут в тишине; но загляни в сердце и душу их… терзание, скорбь, отчаяние. Желали бы нередко они променять жизнь на кончину. Конец страданиям их есть блаженство…»

— Да неужто и во всем мире нет той страны, где простому люду дышалось бы вольготно? — задумчиво проговорил Сергунька. — Ты как-то сказал об Америке, что после долгой войны отбилась от подданства Англии. Разе ж и там люди плохо живут?