Владислав Глинка - Повесть о Сергее Непейцыне

А когда подбежали, на крыльцо вышел сам инспектор классов.

— Вы, молодцы, нынче вечером званы куда? — спросил он.

— Никак нет, господин инспектор, — отвечал Сергей. Не мог же сказать, что зван к своему дворовому человеку.

— Тогда приходите к нам, мы с женой вас приглашаем.

— Покорно благодарим, — отвечали кадеты в один голос.

— А в котором часу? — спросил Сергей.

— В шесть.

— Эка жалость, что до ужина! — рассуждал Криштафович, подходя к столовому флигелю. — Как еще у инспектора угостят, неизвестно, а на часок позже — и там и тут перехватили бы.

Ровно в шесть часов они несмело толкнули дверь квартиры Верещагина. Вместе с теплым воздухом навстречу хлынул запах домашнего печенья. В передней горела одна свеча, стоявшая на конторке, за которой писал пожилой человек. По занятию и опрятному кафтану он столь мало походил на слугу, что кадеты замялись. Но, очевидно, то был лакей — он поспешно положил перо и с поклоном принял шляпы и епанчи гостей.

— Пожалуйте-с, — сказал он, распахивая дверь.

В просторной комнате, ярко озаренной восковыми свечами, ровно горевшими в начищенной медной люстре, за большим овальным столом на диване сидели подполковник в мундире и пожилая дама в чепце и синем капоте. Несколько в стороне склонилась над пяльцами черноволосая девочка в розовом платье. Она лишь на миг глянула на вошедших и вновь обратилась к рукоделию.

— Добро пожаловать! — сказал Верещагин, поднимаясь, — Вот рекомендую, Мария Кондратьевна, юноши, не столь приверженные к любезной мне математике, сколь к добродетелям, которые ты почитаешь — оба младших братьев пестуют. Правый — Андрей Криштафович, левый — Сергей Непейцын.

Мальчики отвесили поклон по всем правилам менуэта.

— Прошу садиться, господа, — сказала Мария Кондратьевна, указав на стулья, расставленные у стола. — Хотя сначала, мой друг, представь их Сонечке. Она сейчас хозяйничать начнет.

Верещагин взял девочку за руку и подвел к кадетам, стоявшим навытяжку. Она низко присела и посмотрела исподлобья, они поклонились враз, и подполковник сказал:

— Сие лицо токмо сейчас бессловесное, нареченное Софьей, доводится Марии Кондратьевне племянницей. Имя ее означает по-гречески премудрость, но покудова видна прилежная рукодельница и великая баловница. Прикажи-ка, Сонюшка, Маркелычу подавать шоколад и прочее.

Девочка, легко ступая, выбежала из комнаты и вскоре возвратилась с большим подносом, горой насыпанным пряниками и печеньем. За ней шел слуга, сидевший давеча в передней, неся второй, еще больший поднос с фарфоровым кувшином, окруженным чашками.

— Ну, Сонюшка, угощай господ кадетов, — сказала Мария Кондратьевна, когда все уселись.

— Кушайте, пожалуйста, — прозвенел голосок девочки.

Она поставила перед товарищами по тарелке, в то время как ее тетка налила им по большой чашке коричневого напитка.

— Насыпь горкой. — распорядился Верещагин. — Сам кадетом был, знаю ихнее довольствие. Угощайтесь без стеснения.

Взяв круглый мятный пряник, Андрей от робости запихнул его целиком в рот и пережевывал с большим трудом. Соня тотчас заметила это, скорей отвернулась, потом опять посмотрела и вдруг расхохоталась, уткнувшись в свою руку выше запястья.

— Чего ты? — притворно строго спросила Мария Кондратьевна.

— Простите, тетенька, смешное вспомнила… Как давеча Маркелыч горлом за дудочку наигрывал, будто пастух…

— Тебе все смешно, — упрекнула, улыбаясь, тетка.

— По скольку же вам полных лет стукнуло, господа? — начал разговор подполковник.

— Четырнадцать, — ответил Непейцын.

— Пятнадцать, — проглотил наконец пряник Криштафович.

И оба одновременно привстали.

— Сидите, тут вы гости, — сказал Верещагин. — В мое время в сем возрасте уже офицерами выпускали. Одноклассника моего, Кутузова, к производству на шестнадцатом году представили.

— Того дядюшка, у которого глаз закрытый? — звонко спросила Соня. И все на нее посмотрели.

— Того, того, коза, что тебя бомбошками обкормил и бусы голубые из Крыму привез, — подтвердил подполковник. — Вот, господа, пример раны чудесной. Турок ему в висок выстрелил, а пуля, вместо того чтоб мозг поразить, прокатилась вот здесь, внутри надбровья, — Верещагин показал, где шла пуля, — да ничего более не задевши, вышла у переносья к другому глазу. И тот, над которым пробежал свинец, цел и невредим остался, а у которого выкатился — полузакрыт и вроде как с бельмом.

— Ах, друг мой, какие страсти под великий праздник завел говорить! — запротестовала Мария Кондратьевна.

— Офицерам будущим, матушка, то не страх, а ободрение. «В лоб, да не в гроб», — сам Кутузов шутит. И службе оно не помешало: давно ль бригадиром тут сиживал, а намедни читаю — в генерал-майоры произведен… Но я к тому сказывать начал, что ноне против нашего времени поздней в офицеры выходят…

— Может, вы наук меньше проходили, дядюшка? — сказала Соня и, когда все снова к ней повернулись, потупилась и покраснела.

— И то правда, — подтвердил Верещагин. — И наук теперь больше, и учителя лучше.

— А вы, господин подполковник, скольких лет сами в офицеры вышли? — расхрабрившись, спросил Сергей.

— Поздно — восемнадцати. Но и сюда я позже других попал. Тринадцатилетнем неграмотным мать пешком из Вологды привела.

Кадеты удивленно смотрели на Верещагина.

— Почему пешком? — спросил он. — Понятно, от бедности. Отец подпоручиком в гарнизоне служил да помер, когда мне шестой год пошел. Матушка сирота было, просила братьев отцовых ей что выделить, а те, бессовестные, взяли на милость к себе вроде ключницы — их добро беречь. Так я в деревнишке под Вологдой и бил баклуши год за годом, пока матушка, увидев, что неучем к дядьям вот-вот в даровые работники попаду, взяла котомочку, да и пошли мы в Петербург за счастьем… Подай, Сонюшка, ихние чашки тетеньке да подбавь пряников.

Это приказание доказывало, как добросовестно действовали гости, и не пытавшиеся отказаться от повторения.

— А тут сразу вас приняли, дядюшка? — спросила Соня.

— Да, тут почти что и сказке конец, — ответил Верещагин. — Шли в Петербург полтора месяца А сколько, Непейцын, от Вологды досюдова верст?

— Не знаю, господин подполковник.

— Много, боле пятисот. Вышли в мае — пришли в июле. Рассчитала родительница, чтоб затепло воротиться — то ли обоим, то ли одной, ежели фортуна к нам ликом встанет. А тут инспектор тогдашний, Иван Андреевич Вельяшев-Волынцев, сразу ухо ко мне преклонил, оставил учиться. От него хорошо мне было, а от кадетов — не приведи бог. Невзлюбили за лапти — я в лаптях пришел, какие сапоги такой путь вынесут? Сначала робкий был, терпел, а потом Иван Андреевич увидел, как мне под ребра совали, и спрашивает: «Разве ты овечьей породы?» Вот тогда-то я…