Владислав Глинка - Повесть о Сергее Непейцыне

— Ну так дело, кажись, сделано. Поедешь в Ригу и брат в ту же роту. Доволен?

— Еще бы! Спасибо вам…

— Тс-с! Пока никому. И чтоб экзамены сдал, как первые.

Хорошо сказать! Сосредоточиться на занятиях стало еще трудней. Ведь через месяц он снова увидит Соню! И не кадетом, а офицером, которому тогда стукнет семнадцать лет. Только бы теперь она сюда не приехала на зиму! Вот будет нелепо! Так, значит, Николай Васильевич боится, что они поженятся! Какие же еще глупости он может сделать? Но что в этом глупого? Впрочем, нечего пока думать. А вдруг Осип останется недоволен назначением, начнет браниться, станет просить у начальства другого места? Ну и черт с ним! Главное, главное, главное — скорей увидеть Соню!..

И вдруг все планы рухнули. 7 сентября, в то утро, на которое был назначен последний экзамен, по корпусу разнеслась весть, что объявлена война. Никто не шел в классный флигель — ждали начальства. И вот Мокей вышел на плац к пушкам и затрубил сбор. Прибежал дежурный по корпусу, скомандовал, чтоб выходил весь старший возраст и строился в каре лицом к середине. Когда строй замер, показался генерал и за ним Кисель-Загорянский. Дежурный офицер прочел манифест. Выспренние слова его сменил взволнованный голос Мелиссино, обратившегося к выпускникам:

— Все вы, господа, будете сегодня же произведены в полка южных армий князя Потемкина и графа Румянцева. Уверен, что не посрамите наш корпус, будете храбро биться с исконным врагом России, с которым бились уже ваши отцы и деды…

— Ур-ра, ур-ра, ур-ра! — кричали кадеты.

Вот тебе и Рига… Но что там! Сейчас уже о своем думать нечего. Кругом, словно в пчелином улье, гудит одно слово: «Война! Война! Война!..»

Из всего выпуска в Петербурге оставались только трое репетиторами при корпусе, в том числе Аракчеев. И никто им не завидовал.

В тарантас под перину Филя набил много сена, и лежать было мягко, даже на ухабах. Вытянувшись рядом с братом, Сергей думал, что все очень похоже, как ехали когда-то в Петербург, и все уже другое. Лошади не буланые, а гнедые, тарантас перекрашен серой краской, сзади, как тогда, гремит телега Фили и Ненилы, но и они стали степенней, везут нажитое добро, ихняя перина под ним. Тот же Фома трясется на козлах, но теперь он мурлыкает песню, а при дяденьке не решался. И главное, сами-то с Осипом уже взрослые. Каждому выданы напечатанный на пергаменте патент на первый чин и свидетельство что отпущен в Псковскую губернию на двадцать восемь дней, по истечении каковых обязан в штабе Екатеринославской армии явиться к артиллерийскому начальнику. Конечно, радостнее бы через месяц ехать в Ригу. Но, может, судьба послала на войну, чтоб отличиться, и тогда уже приведет к Соне?

Осип перед отъездом трое суток кутил с Дороховым и первые дни дороги проспал почти целиком. Потом стал требовать, чтоб остановились хоть на сутки во Пскове — будто устал от тряски, — и очень расстроился, когда узнал, что едут не прежним путем, а через Порхов. Но Сергей понимал, что дело не в усталости, а брату хочется покрасоваться по городу в новом алом мундире с черным бархатом и золотым шитьем, Он и по захолустному Порхову прошелся гоголем, стреляя глазом в окна домов почище.

А еще через двое суток под вечер упарившиеся кони вывезли тарантас на опушку соснового бора, и путникам открылись Великие Луки, разбросавшие церкви, домики и сады над крутым изгибом Ловати. Фома привстал на козлах, свистнул, стегнул по всем трем одним взмахом кнута и через полчаса подкатил к длинному одноэтажному дому. Сергей выскочил из тарантаса прямо на крыльцо.

В сенях и в первом за ним и покое никого не было. Красноватое солнце ложилось на домотканую дорожку, убегавшую во вторую комнату. Там у окна, над шашками, сидели окутанные табачным дымом дяденька и Моргун. Услышав быстрые шаги, Семен Степанович поднял глаза, увидел крестника и с растерянно-радостным лицом стал медленно подниматься со стула. Несколько шашек покатилось на пол.

— Сережа! Сергун! — сказал дяденька сдавленным голосом и раскрыл объятия. — Молодец какой вырос! Друг мой! Батюшки! Сокол! — Он в радости говорил, что приходило на язык.

Сергей целовал поредевшие, поседевшие волосы на виске, щеку в морщинках, усы, глаза. И Семен Степанович целовал без счету — куда пришлось. Горячая волна прихлынула Сергею к сердцу — так вот как ждал, как любит!

— С Ермолаем-то поздоровайся! — сказал дяденька, явно нехотя выпуская плечи крестника.

И Сергей перешел в однорукое объятие Моргуна, сразу почувствовав знакомый запах табаку и конюшни, ощутив по-прежнему железные мускулы.

— Всем взял, да зачем не драгун! — сказал старый вахмистр.

А дяденька уже перецеловался с вошедшим Осипом, с Филей, Ненилой и приказывал, куда вносить поклажу.

И наступили счастливые дни. По настоянию Семена Степановича Осип, отдохнув от дороги, уехал в Ступино, а Сергей поселился в одном покое с дяденькой и почти с ним не расставался. С ним завтракал, слушал, как разбирает приходивших жалобщиков, вместе обедали, потом шли в обход по городу. Казалось, Семен Степанович знал в лицо и по имени всех обывателей, по кличкам и мастям их лошадей, коров, собак; знал, у кого какая домашняя птица, какая и где идет постройка. Он заглядывал в торговые ряды, нюхал воздух и распекал купцов за нечистоту, бранился за грязь во дворах, приказывал починить мосток через канаву, а там — дощатый тротуар, грозил посадить в «холодную» встречного пьяного мещанина и наряжал арестантов подметать площадь перед собором. А между этими делами расспрашивал Сергея о корпусных порядках, об учителях, Верещагине, товарищах или рассказывал о Великих Луках, о своей должности.

— Конечно, полком я бы лучше командовал, раз там все досконально за долгую службу изучил, — говорил он Сергею, ложась в постель, в первый же вечер. — Но и здесь полагаю себя не без пользы для спокою людей. Главное же, взяток не беру, оттого никому не обязан и могу по совести поступать. Не велика наша вотчина, но ежели без расточительства, то кормит досыта. Только с Осипом вовремя тебе разделиться надлежит, чтоб от его шематонства не страдать… Э, да ты спишь уже?..

Как крепко спал Сергей эти ночи! Но обязательно просыпался ровно в шесть часов, в то самое время, когда в лагере так недавно играл зорю старый Мокей. И до чего сладко было, взглянув на спящего у противоположной стенки дяденьку, повернуться на другой бок, укутаться получше от утреннего холодка и снова заснуть с мыслью, что уж никогда никто не сдернет с тебя одеяло!