Владимир Владимиров - Повесть о школяре Иве

Засмеявшись, он пошатнулся и оперся рукой об основание клетки, один глаз закрыл, другим повел вокруг и, понизив голос, продолжал:

— Но только у нашего сеньора слишком много других забот, и о хорьках он вспоминает не чаще двух раз в яэд. Вот они, бедняжки, и сидят здесь взаперти.

Тут он свистнул, приблизив лицо к клетке. Спавший хорек проснулся и бросился к решетке, бегавший привстал на задние лапы, и два желтеньких рыльца, просунувшиеся между прутьями совсем близко от лица человека, стали быстро жевать губами.

— А–а! Подлецы! Сладкого захотели?! — крикнул им незнакомец, вынул из кармана две морковки и протянул их хорькам.

Те мигом схватили их и убежали в дальний угол клетки, где, сидя на задних лапках и держа морковки передними, обтачивали их зубами.

— А–а! Подлецы! — повторил незнакомец. — Забывает про них барон, а жаль. Кролики — народ вредный, сильно объедают в саду фруктовые деревья и ягодные кусты. Да что там — посевы на полях жрут. А хорьки вот по деревням кур таскают! У–у-у! Кровопийцы!

Прокричав эти последние слова, он снова закрыл один глаз, втянул голову в плечи и, словно кого‑то испугавшись, повел другим глазом по двору. Потом засмеялся и, оттолкнувшись от клетки, чуть было не упал, но удержался за плечо Ива:

— Пойдем‑ка, парень, лучше на твое бревно, а то у меня ноги больные — как погоде меняться, так они болеть. Вот ведь, братец, какая гадость! Пойдем, я вижу, там у тебя солнце… Ишь как хорошо припекает! — сказал он, усевшись на бревне, и, откинув полу одежды, выставил под солнце худую ногу в залатанной штанине и кожаной сандалии на босу ногу и поглаживал ее рукой. — Так вот что, паренек. Я вижу, ты смотришь на меня и удивляешься, откуда я взялся, а я вон оттуда. — Он протянул руку, указывая на церковь. — Вон, окошко в крыше, там моя комната. А еще ты думаешь, что я из клириков. Верно? А я только к ним пристал сбоку припека: я всего–навсего звонарь и пономарь [14] Пономарь — служитель при церкви. в здешней церкви, а зовут меня Фромон. А замковые придворные, с легкой руки барона, называют меня «брат Фромон», а я монахом никогда и не был. Звоню да убираю церковь и баронскую капеллу, иногда прислуживаю брату Кандиду. А теперь ты мне расскажи, как тебя звать и откуда ты взялся.

Вот бывает так, что человек сразу располагает к себе какими‑то неуловимыми интонациями голоса, проникнутыми душевностью, особой добротой взгляда, тем, о чем он говорит и словно угадывает мысли собеседника. Так было и со звонарем Фромоном — он с первых слов своих расположил к себе Ива, и тот рассказал ему, как попал в замок, и доверчиво признался в своих горестных мыслях, злобе против рыцаря Рамбера и припомнил слова псаря Жака.

— Верно, верно, — подтвердил Фромон, — они его так прозвали, и метко, что и говорить, он и в самом деле смахивает на клеща, и с виду противный и по повадке: любит и зерно жрать и кровь пить.

Последние слова, не понятые Ивом, звонарю пришлось объяснить. Оказалось, что рыцарь Рамбер, пользуясь своим положением маршала, орудовал как хотел в конюшенном хозяйстве и наживал деньги, продавая на сторону баронский овес. Кроме того, он был жесток с людьми, подвергал их неслыханным пыткам, бросая в подземелье.

— И все это для того, чтобы выслужиться перед бароном, — рассказывал Фромон, — угодить ему из‑за боязни лишиться его доверия, а вместе с ним и своего тепленького местечка. Ведь у самого маршала ничего нет, кроме заброшенной где‑то в глуши усадебки. Ну, вот и старается…

Он рассказывал, что рыцарь Рамбер, пытая невиновных, приказывает выжимать им кровь из‑под ногтей, вонзать им в тело железные спицы. Что в главной башне, где живет сам барон, есть полутемный подвал, а в нем — потайной люк с лестницей вниз на сорок ступеней и там железная дверь в тюрьму. Туда и запирают «провинившихся», да не просто, а связав руки за спиной или надев железный ошейник, цепи на руки или тяжеленное кольцо на ногу. А в тюрьме полная тьма, затхлая духота, стены и пол мокрые от сырости. Там ядовитые жабы и пауки.

— А что же сам барон, почему он допускает такую несправедливость и такие ужасы? — с возмущением спросил Ив.

— Барон! — с усмешкой сказал Фромон. — Он подозревает всех людей в предательстве. Все дозорщики у нас из чужих вилланов набраны, из дальних деревень. А вот эта стена между дворами, думаешь, от воинов чьих–ни4удь поставлена? Нет. Это от наших рабочих с нижнего двора: вдруг они бунт затеят. Да и затевали не только у нас в Понфоре, айв других замках. Вот наш барон и трясется за свою шкуру. Хе–хе–хе…

— Трясется? Как же это? Ведь он рыцарь! — воскликнул Ив.

— Все они рыцари. Клещ тоже рыцарь, — продолжал Фромон. — Ты, я вижу, дружок, наверное, про рыцарей воображаешь. У них много кой–чего в их законах записано. И честь, и щедрость, и покровительство простому л «аду, беднякам, вдовам да сиротам, и охрана добра своих вилланов. Сам ты небось знаешь, как «богатеют» в деревне вилланы.

— Куда там! — согласился Ив, вспоминая нищету своего отца.

— Сеньоры дают вилланам грамоты за своей подписью, что будут мало с них податей брать, — продолжал Фро–мон. — А на деле что? Плюют на эти грамоты и снимают со своих вилланов последнюю рубаху, грабят, жгут, обращают в жалких рабов. Деревни наши беднеют и беднеют, народ стиснул зубы, молчит до поры до времени, а потом как подымется! А ты что ж думаешь, рыцари не чуют этого? Чуют, да еще как! Вот и строят кругом себя стены. Гляди, сейчас наш благочестивый мессир король принялся за сеньоров, правда за маленьких, больших он не трогает, они ему пригодятся для войны или еще для чего‑нибудь. Людовик Толстый хитер, понял, что народ недоволен своими сеньорами, он и давай жечь и отбирать у них замки: и народу угождение, и себе прибыль.

Много еще рассказывал звонарь Иву про рыцарей и про барона де Понфора, про жизнь подневольных вилланов в замке. Про себя он не рассказал ничего — ни откуда он, ни почему он очутился здесь. Только повторил, что он не клирик, что неграмотный и, кроме «Pater noster» [15] «Отче наш» (лат.). , никакой другой молитвы не знает.

— У меня с ними только одно сходство есть, один грех, — закончил он свой рассказ, хитро прищуривая глаза, — люблю пригубить винца, к величайшей славе божьей, а уж в большие праздники — на пасху, например, или в троицын день — так я любого монаха перепью. Хе–хе! Ох, и зададут же мне черти в аду! А ты вот что, парень, помалкивай‑ка, никому не говори, что я тебе тут наболтал, я ведь, грешным делом, сегодня… — И он сделал выразительный жест: приложил большой палец руки к губам и запрокинул голову. После этого он замурлыкал веселую песенку о короле Дагобере и с нею ушел, пошатываясь.

Через день, обычный теперь для Ива разговор со звонарем, приходившим погреться на солнце, был прерван неожиданным появлением Госелена.