Элизабет Гилберт - Происхождение всех вещей

Если бы не черное облако смерти, пронесшееся над Альмой тем летом, до нее, безусловно, дошли бы известия о заседании Лондонского Линнеевского общества 1 июля 1858 года, ведь она так прилежно следила за всеми последними открытиями в области естественной истории и, как правило, читала протоколы самых важных научных заседаний в Европе и Америке. Однако тем летом ее мысли были заняты другим, и ее можно было понять. На ее столе копилась гора непрочитанных альманахов и журналов, а она предавалась скорби. За пещерой мхов тоже нужно было ухаживать, вот времени и не хватало. Она пыталась жить дальше, как делала всегда. Поэтому все и пропустила.

Более того, она так ничего и не узнала до конца декабря следующего года, когда однажды утром открыла очередной номер «Таймс» и прочла отзыв на новую книгу мистера Чарлза Дарвина, озаглавленную « Происхождение видов путем естественного отбора, или Сохранение благоприятствуемых пород в борьбе за жизнь ».

Разумеется, Альма знала о Чарлзе Дарвине, да и кто о нем не знал? В 1839 году он написал ставшую довольно популярной книгу о своем путешествии на Галапагосские острова, названную «Путешествие натуралиста на корабле „Бигль“». Тогда эта книга принесла ему довольно большую известность. Это было прекрасное повествование. Дарвин был прирожденным рассказчиком, и ему удалось передать свой восторг от встречи с природой непринужденным и дружеским тоном, вызвав симпатии читателей из самых разных кругов. Альма помнила, что именно это ее тогда и восхитило в Дарвине, ведь сама она никогда не умела писать так увлекательно и просто.

Думая об этом теперь, Альма вспомнила, что больше всего в «Путешествии натуралиста на корабле „Бигль“» ей запомнилось описание пингвинов, плывущих ночью по фосфорецирующим водам, оставляя за собой в темноте «пылающий шлейф». Пылающий шлейф! Альме так понравилось это описание, что она помнила его и сейчас, двадцать лет спустя. Она даже вспомнила эту фразу, когда плыла на Таити — в ту ночь на борту «Эллиота», когда сама увидела подобное свечение в океане. Но больше ей из книги ничего не запомнилось, а с тех пор Дарвин никак себя не проявил. Он оставил жизнь путешественника ради ученых занятий и, если Альма не ошибалась, написал несколько неплохих и подробных трудов об усоногих раках. Но она никогда не считала его видным натуралистом своего времени.

Однако теперь, прочитав отчет об этой новой и удивительной книге, Альма поняла, что все это время Чарлз Дарвин — этот велеречивый знаток ракообразных, этот кроткий любитель пингвинов — прятал свои карты в рукаве. Ведь для мира у него было припасено нечто эпохальное.

Альма опустила газету, уронила голову на руки и закрыла глаза.

Пылающий шлейф — вот что это было.

Альма понадобилась неделя, чтобы раздобыть экземпляр книги, который прислали из Англии, и эти дни она прожила как в трансе. Она знала, что не сможет адекватно отреагировать на этот поворот событий, если не прочтет — слово в слово — все, что написал сам Дарвин, а не то, что писали о нем.

Книгу привезли в ее шестидесятый день рождения. Альма удалилась в свой кабинет, взяв с собой столько еды и питья, чтобы продержаться некоторое время, и заперлась изнутри. Затем открыла «Происхождение видов…» на первой странице, приступила к чтению этой прекрасной книги и провалилась в глубокую пропасть, где со всех сторон звучало эхо ее собственных идей.

Разумеется, он не украл ее теорию. Эта абсурдная мысль не промелькнула у нее ни разу, ибо Дарвин ни разу не слышал об Альме Уиттакер, да и с какой стати он должен был о ней слышать? Но как двое кладоискателей, отправившихся на поиски одного сокровища с двух разных концов, они с Дарвином наткнулись на один и тот же сундук с золотом. То, о чем она догадалась на примере мхов, открылось ему на примере вьюрков. То, что она видела на поле валунов в «Белых акрах», он в точном воспроизведении наблюдал на Галапагосском архипелаге. В конце концов, ее поле с валунами было не чем иным, как архипелагом, только в миниатюре; остров всегда остается островом, и неважно, сколько в нем от края до края — три фута или три мили: все самые драматичные события в мире природы всегда происходят именно на острове, этом крошечном поле боя, опасном и полном соперничества.

Его книга была прекрасна. Читая ее, Альма разрывалась между болью и одобрением, грустью и восхищением.

Дарвин писал: «На свет появляется больше особей, чем способно выжить. Крупинка на весах определяет, кому из них жить, а кому умереть».

Он писал: «Короче говоря, чудесное умение приспосабливаться встречается нам повсюду, во всех уголках мира природы».

Читая дальше, Альма ощутила наплыв смешанных чувств столь сокрушительной силы, что ей показалось, будто она потеряет сознание. Ее словно обдало жаром из печи: она была права.

Она была права !

Мысли о дяде Дисе роились в ее голове, не переставая, хотя она по-прежнему продолжала читать. Ее мысли о нем были постоянны и противоречивы: ах, если бы он дожил до этого момента и увидел это! Нет, слава богу, что он не дожил и не увидел этого! Как одновременно гордился бы он ей и был бы зол! Альма бы конца и края не увидела его упрекам: «Вот видишь, говорил же тебе, опубликуй свою работу!» Но все же он был бы рад этому великому и убедительному подтверждению научного склада ума своей племянницы. Альма не знала, как осмыслить все это без него. Ей ужасно его не хватало. Она с радостью бы выслушала все его упреки ради пары утешительных слов. Естественно, ей также стало жаль, что отец не дожил до этого дня и не увидел выхода книги Дарвина. Ей стало жаль, что мать не дожила. Жаль, что Амброуз не дожил. Жаль, что она не опубликовала свою работу. Она не знала, что думать.

Почему она не опубликовала ее?

Эта мысль терзала Альму, но вместе с тем, читая шедевр Дарвина (а эта книга, безо всяких сомнений, была шедевром), она понимала, что теория эта принадлежит ему и должна принадлежать ему. Даже если слова эти первыми родились у нее, она никогда не сумела бы сказать лучше. Возможно даже, ее никто бы не послушал, опубликуй она свою теорию первой — не потому, что она женщина, не потому, что о ней никто не знал, а потому, что она не сумела бы убедить весь мир в своей правоте так красноречиво, как это вышло у Дарвина. Ее научный анализ был безупречен, но вот ее язык — отнюдь. Трактат Альмы занимал сорок страниц, а «Происхождение видов…» — более пятисот, но у нее не было сомнений в том, что труд Дарвина куда более интересен и доступен для понимания. Книга Дарвина была искусством. Она была задушевной. Она была легкой. Она читалась как роман.