Элизабет Гилберт - Происхождение всех вещей

Генри горланил чудовищную песню, которую Альма раньше никогда не слышала:

— Скрутили руки мне они под рокот океана! Последним отымел меня помощник капитана!

— Отец, — проговорила Альма, — ты должен прекратить. — Она не знала, слышал ли он ее. Он почти совсем оглох. Она подошла ближе и положила руки ему на грудь: — Ты должен прекратить.

Генри перестал петь и взглянул на нее горящими глазами. Затем схватил ее запястья костлявыми руками.

— Спроси себя, почему он женился на тебе, Сливка, — промолвил Генри голосом ясным и сильным, как у молодого мужчины. — Поди, не ради денег! И не ради твоей маленькой попки. Ради чего-то еще. Ты так и не поняла, да? Вот и я тоже так и не понял.

Альма вырвалась из тисков отца. Изо рта у него пахло гнилью. Мертвого в нем было уже больше, чем живого.

— Хватит болтать, отец, выпей бульону, — проговорила Альма, поднося к его губам чашку и стараясь не смотреть ему в глаза. У нее возникло чувство, будто сиделка подслушивает под дверью.

Он снова заголосил:

— И собрался тут всякий сброд — и вор, и педераст — насиловать и грабить кто во что горазд!

Она попыталась влить бульон ему в рот — не для того, чтобы он выпил, а чтобы прекратил петь, — но он выплюнул его и оттолкнул ее руку. Бульон брызнул на простыни, а чашка покатилась по полу. У старого бойца по-прежнему остались силы. Он снова попытался ухватить дочь за руки; ему удалось поймать одно запястье.

— Ты же не дура, сливка, — сказал он. — Не верь ни единому слову этих шлюх и ублюдков. Езжай и выясни все сама !

В течение следующей недели, все более неотвратимо соскальзывая в лапы смерти, Генри много чего еще рассказал, много чего спел; все это были вещи нелицеприятные и в большинстве своем похабные. Но эта фраза так засела в голове у Альмы, что впоследствии она всегда думала о ней как о последних словах отца: езжай и выясни все сама .

Генри Уиттакер умер девятнадцатого октября 1851 года. Его смерть была похожа на унесшийся в море ураган. Он бился до конца, боролся до последнего вздоха. Тишина, наступившая после, когда его наконец не стало, была оглушительной. Никто не мог поверить, что Генри умер, а они остались жить. Утирая слезы — плакала она не столько от горя, сколько от усталости, — Ханнеке пробормотала:

— Крепитесь те, кто уже на небесах, — ох, что вас ждет!

Альма помогла обмыть тело. Она попросила, чтобы ее оставили с трупом наедине. Но она не собиралась молиться. И плакать тоже не собиралась. Ей нужно было кое-что найти. Приподняв простыню, укрывавшую обнаженное тело отца, она осмотрела кожу на его животе, отыскивая пальцами и глазами что-то, что напоминало бы шрам или бугор, что-то необычное, маленькое, нечто, чего там быть не должно. Она искала изумруд, который был зашит под кожей Генри: он клялся ей в этом много лет назад, когда она была еще девочкой. Альма не чувствовала брезгливости. Она была натуралистом. И если изумруд действительно был там, то она собиралась его найти.

У тебя всегда должен быть последний шанс откупиться, Сливка.

Изумруда не было.

Она была поражена. Она всегда верила всему, что говорил ей отец. Хотя, возможно, перед самым концом он преподнес этот изумруд Смерти. Когда песни не помогли, храбрость не помогла и никакой хитростью не удалось выторговать лазейку, чтобы разорвать последний страшный контракт, он, верно, сказал: «Я и свой самый большой изумруд тоже отдам!» И может, Смерть и согласилась забрать его, но потом забрала и Генри.

От этого долга не смог откупиться даже ее отец.

Генри Уиттакер умер, а с ним и его последняя уловка.

Альма унаследовала все. Завещание, зачитанное всего через день после похорон старым адвокатом отца, оказалось простейшим документом длиной всего в несколько фраз. В нем говорилось, что Генри Уиттакер оставляет все свое состояние «единственной родной дочери». Все свои земли, все коммерческие предприятия, все богатство, все имущество — единственным владельцем всего этого назначалась Альма. Больше в завещании не упоминался никто. Ни приемная дочь Генри, Пруденс Уиттакер Диксон, ни преданные слуги. Ханнеке он не завещал ничего. Ничего не оставил и Дику Янси.

Теперь Альма Уиттакер стала одной из самых богатых женщин в Новом Свете. В ее распоряжении был крупнейший американский концерн, осуществлявший импорт ботанического сырья; его делами она в одиночку заведовала последние пять лет. Ей досталась половина доли в процветающей фармацевтический компании «Гэррик и Уиттакер». Теперь она одна жила в самом великолепном частном доме в Содружестве Пенсильвания и обладала правами на несколько патентов, приносивших немалую прибыль. Кроме того, в ее владении находилось несколько тысяч акров плодородной земли. Ей напрямую подчинялись сотни слуг и работников, а бесчисленное количество людей по всему миру служили ей по контракту. Ее теплицы и оранжереи не уступали подобным сооружениям в лучших ботанических садах Европы.

Но ей все это счастьем не казалось.

После смерти отца Альма чувствовала себя опечаленной и разбитой, и ей казалось, что громадным наследством он скорее обременил ее, чем оказал ей честь. Почему ее должны интересовать крупный концерн по импорту ботанического сырья или процветающее предприятие по производству лекарств? Зачем ей с полдюжины фабрик и шахт, разбросанных по всей Пенсильвании? А особняк на тридцать четыре комнаты, набитый редкими сокровищами и дерзкими слугами, — с ним-то ей что делать? Сколько теплиц нужно одной женщине-ботанику, чтобы изучать мхи? (По крайней мере, на этот вопрос ответ был простым: ни одной.) Однако все это принадлежало ей.

После ухода адвоката ошеломленная Альма, чувствуя жалость к самой себе, отправилась на поиски Ханнеке де Гроот. Она нашла старую домоправительницу внутри большой остывшей печки на кухне; Ханнеке стояла, выпрямившись во весь рост, и совала метлу в дымоход, пытаясь сбить со стены гнездо ласточки. На голову ей уже высыпался слой сажи и грязи.

— Разве не может кто-нибудь заняться этим вместо тебя, Ханнеке? — спросила Альма по-голландски вместо приветствия.

Грязная и запыхавшаяся Ханнеке бочком выбралась из-под дымохода.

— Думаешь, я их не просила? — разгневанно проговорила она. — Но найдется ли, по-твоему, кроме меня, в этом доме хоть одна христианская душа, согласная сунуть шею в печную трубу?

Альма принесла Ханнеке мокрую тряпку утереть лицо, и две женщины сели за стол.

— Адвокат уже ушел? — спросила Ханнеке.

— Всего пять минут назад, — отвечала Альма.

— Быстро он.

— А дел было всего ничего.

Ханнеке нахмурилась:

— Значит, он все тебе оставил?

— Все мне, — сказала Альма.