Златослава Каменкович - Ночь без права сна

Франко, до сих пор лежавший головой к окну, привстал, а затем снова лег, уже лицом к собеседникам, и подпер кулаком подбородок.

— Не спишь, Иван? Зря не мучай себя, что-нибудь придумаем, — подбодрил его Богдан. — Вот познакомтесь, тоже из наших, бориславский, Степан Стахур.

— Очень рад, — Стахур крепко пожал Франко руку. — Академики — наши первые друзья и братья! — горячо зашептал он. — Мы должны грудью своей прикрыть их. Нужно крепко держать язык за зубами.

— Ну, знаешь… — обиделся Любомир.

— Напрасно кипишь, парень, правду говорю, — спокойно осадил его Стахур. — Если бы мы умели язык за зубами держать, сыпаку нечего было бы тут делать. Я подозреваю Мариана Лучевского.

— Да ты обалдел, что ли? — сердито оборвал Богдан.

— Вероятно, друже Стахур, вы имеете какие-то основания обвинять Лучевского? Может, поделитесь ими? — вмешался в разговор Иван Франко.

Стахур обрадовался, что наконец Франко заговорил, и продолжал:

— Я так думаю: если в одной комнате, в четырех глухих стенах говорят семь человек и о разговоре узнает восьмой в другом конце города, то вполне логично, что разговор ему передал один из семи. Не так ли?

— Почему же вы решили, что седьмым должен быть Мариан Лучевский? — не скрывая тревоги, спросил Франко.

— Вопрос законный. Отвечу: за день до пожара на промысле я встретил Большака и Лучевского около шпика одноглазого Япкеля. Оба подвыпившие, только Большак больше захмелел. Ясно, что напоил Лучевский, потому что у Большака не водятся деньги — каждый скажет. Ведь даже на похорон жены и детей мы собирали ему. Я подумал, что Лучевский напоил Большака, посоветовал ему утопить горе в вине. Увидели они меня, подошли. Большак плачет, проклинает управляющего Любаша, так как считает его главным виновником своего несчастья. «Отплачу! Я отплачу!» — твердит Андрей. Я возьми да и скажи ему: «Если бы волк разорвал моего теленка и я задумал отомститься отрубил бы ему не хвост, а голову. Пан Любаш — хвост, а голова — хозяин!» — «Да где же я хозяев достану, когда они в Вене живут!» — схватился за голову Большак. Тут я ему и говорю: «Чтобы скотина сдохла, не обязательно стукнуть ее по башке топором. Достаточно оставить голодной, уничтожить ее корм». — «Поджечь промысел! Промысел поджечь!» — глянул на меня безумными глазами Андрей Большак. В первый же день, когда пригнали нас цюпасом [11] Этапом. во Львов и меня поволокли на допрос, пан инспектор уже знал про наш разговор. От меня он только требовал назвать членов тайного общества, связанных со львовскими социалистами, и сознаться, будто тайное общество поручило мне толкнуть Большака на поджог промысла. Вот я и спрашиваю вас, братья мои дорогие, откуда пан инспектор узнал наш разговор? Кто мог сказать? Я? Нет! Большак? Нет! Остается третий — Лучевский. Вот и основание считать сыпаком Лучевского.

Доводы Стахура выглядели убедительно. Богдан и Любомир подавленно молчали. Молчал и Франко. Не находил слов, чтобы возразить Стахуру, о котором много хорошего говорили ему Богдан Ясень да и сам Мариан Лучевский.

— Как вы считаете, друже, — доверительно зашептал Стахур, — верно ли будет, если мы сделаем так: пусть на допросе Богдан начисто отрицает ваше пребывание в Бориславе и до, и после пожара. Тогда, я уверен, пан инспектор начнет приводить разговоры, которые вы вели с Ясенем, потому что захочет припереть Богдана к стенке. Тут и надо припомнить, присутствовал ли при этих разговорах Мариан Лучевский. Если хоть один разговор, о котором упомянет пан инспектор, состоялся без Лучевского, наплюйте мне в глаза.

— Да ты что, Степан! Мариан с первых дней с нами. Он хоть и поляк, а последним куском хлеба, как брат, всегда поделится. Не возьму я греха на душу, за ним ничего не замечал. Да и тебя, Степан, когда ты на промысле появился, Мариан в своей хибарке приютил.

— Выходит, я клевещу?

— Нет, нет, что ты, Степан! Я не то хотел сказать… Понимаешь, трудно… Ты нас как-то сразу ошеломил, дай опомниться…

— Что ж, Богдан, авось пан инспектор устроит тебе очную ставку с иудой, тогда увидишь ого лицо без маски!

Из разговора со Стахурой Иван Франко почувствовал, что это человек с сильным характером. Он задумался над словами Степана. Разум говорил ему, что доводы Стахура действительно изобличают Мариана Лучевского, а сердце поэта, исполненное чувством веры в людей, отказывалось верить, что товарищ — предатель. Нет, Лучевский, жадно рвущийся к тем, кто расчищает путь к правде и справедливости, не мог согласиться на подлую сделку с врагом. Разве не он, вынужденный почти с детства батрачить, а потом надрываться на промысле, разве не он первый помогал Богдану Ясеню собирать среди рабочих деньги для бедных, больных, безработных?

И припомнил Франко, как однажды в Петров день Богдан Ясень и Мариан Лучевский встретили его на Тустановичской дороге. Свернули на тропинку, ведущую к Бориславу, перебреди речку и, поднявшись на высокий, крутой берег, густо поросший орешником, остановились у родника, бьющего из-под старой ветвистой липы. Солнце, казалось, зацепилось за лесистые вершины Карпат, последние лучи его нежно золотили кроны деревьев, и по земле ползли предвечерние тени.

Иван Франко склонился над родником, и когда, зачерпнув ладонями воду, поднес ее ко рту, вдруг услышал голос Мариана Лучевского. Он громко читал:

— Откуда вы это знаете? — с радостным удивлением спросил Франко.

— Так это народная песня. Как же мне ее не знать? Пли меня за народ не считаете?

Все трое засмеялись.

— Ты, Иван, когда приходил, забыл журнал в моей хибаре, — объяснил Богдан. — А Мариан прочитал и запомнил твою песню.

И, обнявшись, они пошли в сторону низеньких, как собачьи конурки, хибарок…

Мысли Франко снова вернулись к словам Стахура.

«Мариан — мечтатель, шутник и весельчак, беззаветно преданный рабочему делу, — лжец и предатель? — стучала в висках кровь. — Не понимаю, зачем же каждый раз его водили на допрос и, продержав в пустой комнате два-три часа, не спросив ни одного слова, возвращали в камеру? Как он негодовал! Неужели можно так искусно притворяться?»

Узников разбудил звон ключей.

— Взять кибель! Выходи! Быстро! — выкрикивал старший надзиратель.

От выкриков узники просыпались, вскакивали, будили спящих и спешили построиться в два ряда посередине камеры. Двое назначенных с вечера старшими по камере подошли к параше, подняли ее за уши и осторожно вынесли в коридор.