Златослава Каменкович - Ночь без права сна

— Выходи, марш! — скомандовал надзиратель. — Бегом!

Камера быстро опустела.

Часто случалось и так: если почему-либо старшему надзирателю казалось, что арестанты недостаточно быстро выполняют его приказание, он молча запирал дверь и уходил. Это означало, что заключенные наказаны и в отхожее место их поведут в последнюю очередь.

Сегодня старший надзиратель был в благодушном настроении.

Арестанты, которые вынесли парашу, вернулись в камеру раньше всех и принялись за уборку. Щеток для уборки не давали, и цементный пол приходилось подметать метелками из хвороста. Поднялась пыль. Уборщики не успели вынести мусор, когда пригнали заключенных. Наступая на кучу мусора, они снова разнесли его по камере.

Те, у кого был табак, быстро скрутили самокрутки, набили трубки, а те, кто побогаче, задымили даже сигаретами в ожидании кофе.

Стахур достал припрятанную пачку сигарет, предложил товарищам и сам закурил. Перед ним робко остановился босой, оборванный, заросший черной бородой человек. Неприятно поражал его бледный лоб, острый нос, нервно раздувающиеся ноздри и дикий взгляд голубых глаз.

— Прошу угостить меня сигаретой.

— Это Ковский, — шепнул Любомир.

Уверенный, что это «сыпак», Стахур испытующе заглянул в глубоко запавшие глаза соузника, но почему-то не уловил в них и тени смущения или замешательства.

«Опытный артист», — подумал он, протягивая сигареты. Чиркнул зажигалкой, дал прикурить. Когда Ковский поблагодарил, Стахуру показалось, будто едва приметная улыбка промелькнула на его лице. Через секунду Ковский бросился под нары, забился в темный угол и умолк.

— Несчастный человек, — искрение пожалел Иван Франко.

В «бельэтаже», как шутя прозвал Франко верхние нары, «квартировали» преимущественно уголовники. Четыре вора азартно играли самодельными картами в стос. Один из них, совсем молодой, проиграл всю одежду, сидел в одних кальсонах и дрожал от холода. На груди у него синела вытатуированная могила с крестом, на котором примостился ворон. Левую руку ниже локтя «украшал» кортик, обвитый змеей, и три карты. Выше локтя до плеча синели бутылки и рюмки. На широкой спине красовалась нагая женщина с распущенными длинными волосами.

Рядом, подогнув под себя ноги, нервно тасовал карты второй вор, чахоточный с виду, в зеленом жилете, надетом прямо на голое тело, с котелком на голове. Третий партнер одет был сравнительно хорошо, но сидел босой: лакированные штиблеты успел проиграть. Четвертый, с одутловатым лицом алкоголика, зажал в уголке мясистых губ дымящуюся сигарету и облокотился на груду выигранных вещей. Презрительно улыбаясь, он ждал, пока ему вручат перетасованную колоду карт.

— На что играешь? — спросил он того, который сидел в кальсонах.

— На пиджак этого фраера, — кивнул тот в сторону Стахура.

— Во сколько ценишь?

— В два гульдена [12] Австрийская монета. .

— Держи карту!

Уголовники называли тюрьму родным домом. Действительно, глядя на них, нельзя было сказать, что они себя здесь плохо чувствуют. И теперь, когда камеру набили рабочими, пригнанными из Борислава, и людям не хватало места даже на полу, эти «аристократы» занимали лучшие места на верхних нарах. Там было и чище, и теплее.

Шум в камере прекратился, как только внесли кофе. Никому не хотелось пить горькую жидкость, но в очередь выстроились все, потому что к кофе давали ломтик хлеба.

Время между завтраком и обедом тянулось в томительном голодном ожидании. По мере приближения обеда люди заметно оживлялись.

Наконец растворилась дверь. Два арестанта внесли, в камеру ушат с баландой, как называли узники тюремный суп. С длинным черпаком в руке вошел повар.

Тихо переговариваясь между собой, заключенные медленно подвигались к ушату. Повар молча наливал в протянутую глиняную миску суп, а арестант тут же проверял ложкой, не выпало ли ему такое счастье как пара картофелин или бобов. Некоторые, не обнаружив ничего, просили добавить немного гущи. Повар иногда давал, а иногда замахивался черпаком, что зависело, вероятно, от того, с какой ноги он сегодня встал.

Получив баланду, узники усаживались — кто на парах, кто на полу, а некоторые из небрезгливых — на крышке параши. Ели молча, тщательно выскребывали деревянными ложками даже опустевшие миски, стараясь продлить удовольствие, ибо знали, что до следующего утра есть больше не дадут.

Последними к повару подходили политические. Несмотря на протесты Франко, у них установился такой порядок: сначала получал Франко, за ним Большак, потом Лучевский, Киыаш и Ясень.

Сегодня установленная очередь нарушилась — не было Большака и Лучевского. К тому же появился Стахур, который настоял, чтобы Богдан Ясень стал впереди него.

Когда дошла очередь Стахура, повар едва не пролил обед на пол — Стахур свою миску держал вверх дном.

— Ты что? Сыт? — хмуро спросил повар.

— Как же, от вашей баланды аж пузо распирает, — съязвил Стахур. — Давай хлеб.

После обеда увели на допрос Любомира Кинаша, Конского и Ясеня.

Стахур ждал, что скоро и его вызовут, но прошло больше часа, а за ним не приходили. «Неужели повар не понял сигнала? Или, может быть, Вайцель не пришел? Или… Черт лысый знает, что они там думают!»

Лишь к вечеру Малютка привел Стахура в кабинет начальника тюрьмы.

— Вот стул, садись и жди, пока придет начальство, — пробормотал надзиратель, словно забыв о вчерашней стычке с узником.

Если бы сквозь толстую кирпичную стену можно было что-нибудь увидеть, Стахур убедился бы, что он вчера не ошибся: именно в это время Ковский информировал Вайцеля и начальника тюрьмы Кранца о ночном разговоре в камере сорок один «А».

Вчера вечером, когда Стахура привели в камеру, Ковский не спал. Услышав, что завязался разговор между новичком и рабочими из Борислава, Ковский подполз под нары и стал подслушивать.

— Ой, как тяжко, пан директор, когда совсем рядом подслушиваешь. А что если вдруг у тебя запершит в горле и захочется кашлянуть? Нужно крепко закрыть рот и пересилить кашель. А чем больше стараешься пересилить, тем сильнее одолевает чертов кашель. Так случилось ночью и со мной. А в это время, как на беду, все умолкли. Тогда я притворился, будто брежу, — я часто делаю так по ночам, чтобы показать, как терзаюсь «убийством своей жены». Глупые люди! Верят, даже жалеют, стараются утешить. Ха-ха-ха! Так вот, крикнул я пару раз «Зофья, Зофья!», будто жену зову! Слышу, Кинаш говорит: «Опять этот Ковский плачет во сне. Несчастный…» А Стахур спрашивает: «Что за человек?»

Детально, не упуская ни малейшей подробности, Ковский передал весь разговор Стахура с Иваном Франко, Богданом Ясенем и Любомиром Кинашем.

— Вот шельма! И ловок же ты, — восхищенно сказал Кранц.