Владимир Плотников - Степан Бердыш

Поединок возобновился. Наступал то один, то другой. Бой длился, пока обескровленный Иштору не закачался. А пошатнувшись, тупо попёр прямиком на выставленный булат. Степан сообразил: от потери крови батыр ослеп. С тоскливым воплем Иштору затряс саблею, но под скорбный взрыдняк тысяч суземцев уронил. И вот… рухнул сам, взметнув пылевой волкан. Лишь тогда Степан воткнул саблю в просушенную почву, нетвёрдой походкой подошёл к трупу четвероногого друга, упал рядом, обнял за шею, поцеловал в холодный нос…

Русский Беляк из леса подрезал чёрного Ворона степей!

Урус, угрюмей грозового неба, придушил ярость и что-то выхрипел Телесуфе. Хлопов, наклонясь над окаменелым товарищем, тихо перевёл:

— Тебе пожалована сабля князя… После похода, конечно…

В глазёнках дворника вызов. Хлопов замолчал. Степану хватило благоразумия поклониться, воздержавшись от прочего. А ведь какой восторг, какое торжество, какой праздник! Бердыш не шелохнулся, ему всё стало безразлично. Всё-всё… Всё казалось сейчас бессмысленным и несуразным. Ничто не могло окупить его нечеловеческой усталости, ничто не стоило крови Иштору и гибели двух замечательных коней. Ни честь громовой, «великой» победы, ни подарок, ни всё — всё вообще и вообще всё. Всё, чем он когда-либо занимался. Всё, что он видел и принимал, всё утратило и смысл, и ценность. Всё казалось отдалённым, воздушным и ничтожным перед этим случайно отступившим накатом вроде бы неминучей смерти. Даже гибель любимого жеребца, даже любовь к Наде… Всё превозмогла, заслонила, вытеснила усталость, а за нею — спокойствие и смирение.

Да, победил, да, выжил. Но какой ценой? Выжил в упорнейшем, нравственно обескровившем победителя и при этом никому, тем более ему, не нужном поединке. Он впервые осознал себя животным, потешным, забавным зверем, который разве что по дури почитается гордым, красивым, складным, благородным. А по сути, не в силах даже избавиться от колодок и хомута, делающего его игрушкой прихотей, холопом и слугой кого-то и даже чего-то более сильного, вознесённого выше. Выше князя, выше царя, выше Бога, данного в предании — библейского, доступного пониманию. Эти тайные силы ради своего процветания очень хитро, ловко, незаметно для своих слуг и жертв, повелевают всем, играют и понукают всеми, стравливают царства и царей, народы и людей. Сами же остаются в тени, в сторонке от бед и ответа, как «кружальный князь» Давыдка и думной дьяк Щелкалов, урусов дворник Телесуфа, царский шурин Годунов и его ручной нетопырь Савушка Кожан. А подставляют они под бойло, страдания и смерть Немого Урюка и Матюшу Мещеряка, хана Уруса и царя Федора, Иштору-Батыра да Степку Бердыша. Нет, в хлоповском сказе про коберов определенно что-то есть…

Ведь вот сейчас, и это совершенно бесспорно, ради забавы хотели отнять его жизнь, неповторимую, прекрасную, единственную. Нет, не хотели, — они даже не задумывались, что она будет отнята, что она ему — ему, козявке — дорога и что она, вообще, представляет какую-то ценность. Для кого-то! Для него хотя бы! Не волновало их это! Тогда ради чего всё? Во имя причуды плешивого варвара? Если да, то в чем же тогда смысл? Есть ли хоть малый смысл в этой череде глупых событий, дней и лиц? Может быть, твоя беззаветная служба или нагрянувшая любовь? Нет! Поединок обнажил всё, выкорчевал, осушил до истока, вытряхнул всё. Остались только уныние, усталость и полнейшее безразличие. Всё: и любовь, и служба, и мысли, и надежды, — всё могло оборваться в один миг. Глупо, безнадежно глупо…

Который раз предавался он таким вот безотрадным размышлениям в последние месяцы, не сосчитать. Но сейчас, сегодня он выдохся как никогда, наверное, выдохся окончательно…

Опираясь на плечо Хлопова, поднялся. Ногаи смотрели. Как? Враждебно? Точно ли это слово? Да, нива здесь добром не колосилась. Но не только враждебно! Но с завистью и потаённым страхом. Только разве понять им его состояние, понять, как их зависть и страх безразличны ему, как не нужна ни слава, ни..?

Полдюжины дикарей суетилась над растянутой тушей, утратившей всю упругость и былую внушительность. Иштору-батыр, комкастая груда мяса. Груда тяжело, с надрывом хрипела…

Через три часа орда полилась дальше. Весь остаток дня Степан ехал молча, в тиходрёме.

Утро освежило и вылечило. Давешняя воюще-всепоглощающая безысходность выцвела в грусть по Супостату, убитому и преданному. Да-да, по предательскому зову хозяина верный конь безропотно, не задумываясь, подставил своё сердце под вражеский нож. И всё-таки беляк не мог уступить черняку. Русак обязан был задрать ворона. И Супостат не стал разменной полушкой, он стал щитом и посохом.

Утро, как всегда, означало начало нового дня — продление жизни с её вселенскими заботами, часть которых лежала на его плечах. Нескончаемые степные улусы жадно укатывались брюхом ползущей орды. Нет-нет, да в великое русло впрыскивались струйки новоприбытцев.

Когда зазеленели рослые кущи яицкой степи, орда распахнула крылья на версту. Над Кош-Яиком сгущалась гомонливая туча самое малое в тьму — сто сотен — сабель. Условия не позволяли Бердышу пересчитать и десятой части кочевой лавы. Ни к чему. Иной вопрос: что коль такие же полчища обступят яицкий городок и с севера, и с запада? Худо придётся казакам. Не устоять… Одна надёжа, что из-за распрей не собрать ногаям такой силы?

Раз пять мелькнул Ураз. Да так и не удалось столковаться накоротке. А ведь завоевательские намерения Уруса, вкупе с его наглостью, пухшею, как опара, и переходившей в прямой вызов русскому правительству, — всё это требовало от Степана каких-то шагов. В случае, если ногаи удумают порушить новые города, — немедля связаться с челобитчиками Москвы в улусах, чтоб те внутренними сумятицами расстроили замыслы князя. В этом отношении связь с Уразом трудно переоценить. Но, к несчастью, втянутый в походную тягомотину мелким десятником, Ураз был бессилен помочь, да и просто сблизиться с подконвойным русским.

Унылые сутки мельчились полосками знойного дня и чёрной холодной ночи. Вёрст за двадцать от яицкого городка ночь снудила орду на последнее пристанище. Итак, не более четырёх-пяти часов отделяли одержимого князя от вожделенной цели. Но ночь есть ночь, перед ней пасуют и султаны.

Костры, костры… Наверное, никогда ещё тутошняя степь не расцвечивалась таким скопленьем красно-жёлтых, нервно трепетавших на ветру лоскутьев.

Русское посольство поместили на краю огромного лагеря. Откинув полог, Бердыш и Хлопов задумчиво смотрели на тёмную, извивающуюся во вспыхах гладь реки, отсекшей Русь европейскую от нескончаемых степей, лесов, пустынь и хребтов необъятной Азии. Ширина и стремительность Яика подавляли. Хотя в величии заметно уступал он Волге.