Росс Лэйдлоу - Аттила, Бич Божий

– Да я уже вообще, если честно, позабыл, зачем мы созвали этот совет, – тяжело вздохнув, Маркиан похлопал Аспара по плечу. – Напомни мне, пожалуйста, друг мой. Это ведь была твоя идея.

– Возможно, вы помните, господин, был тут у нас один такой архимандрит – Евтихий. Так вот, он заявлял, что человеческое начало в Христе поглощено божественным и что пострадал за человечество не богочеловек, а бог. Три года назад Евтихия обвинили в ереси. Флавиан, патриарх Константинопольский, созвал небольшой церковный собор, на котором Евтихия низложили. Флавиана поддержал римский папа Лев, резко осудивший учение Евтихия. Тем не менее год спустя вопрос этот вновь был поднят на Эфесском соборе. Председательствовал там александрийский патриарх Диоскор, разделявший взгляды Евтихия, да и вообще, сторонников последнего там хватало – главным образом, среди египтян и палестинцев.

– Не сложно догадаться, какое они вынесли решение.

– По-другому и быть не могло, господин. Евтихия оправдали, Флавиана осудили, а на послание папы Льва – так называемый «Томос» – не обратили никакого внимания.

Маркиан нахмурил брови.

– Прости, если я чего-то не понимаю. Это, что, так важно?

Аспар рассмеялся.

– Признаюсь, у меня и самого голова немного пошла кругом. Если говорить по существу, то это скорее политический, нежели религиозный вопрос, и суть его – Константинополь, столица империи, твой город. Унизив Флавиана Константинопольского, Диоскор Александрийский не только выказал пренебрежение по отношению к папе, но и бросил вызов твоей власти.

– Спасибо, – поблагодарил Аспара император. – Я все понял. Диоскора следует проучить и – сообща – поставить на место. Пусть у всех, в обеих империях, рассеются даже малейшие сомнения в том, что в вопросах как правления, так и веры решающее слово остается за Константинополем, городом, в котором находятся резиденции императора и патриарха. Нужно будет вновь вынести на обсуждение учение Евтихия. Стравив, фигурально выражаясь, Льва и Диоскора в публичных дебатах, обеспечив победу папы, мы упрочим нашу верховную власть самым убедительным – из возможных – образом. Вот, думаю, какую позицию нам следует занять. Что скажешь?

– Коротко и ясно, господин. Полагаю, даже Флавиан бы не выразился лучше.

– Тогда выпьем-ка за успех нашего предприятия. – Приказав рабу принести вина, император посмотрел вдаль, туда, где, всего в двух милях, на противоположном азиатском побережье мерцал белизной под теплыми лучами октябрьского солнца небольшой городок Халкедон. – Спокойное местечко, – пробормотал он. – Но уже через несколько дней, когда в его доках высадятся папские делегаты, там разразится смертельная война, в которой каждая из сторон будет сражаться до последнего. Но с нами Рим, поэтому не думаю, что у наших противников есть шансы. Ага, вот и вино. – Наполнив кубки, невольник поднес их императору и его гостю. Перед тем как отпить из своего, Аспар вылил немного вина на землю.

– Аспар? – на лице Маркиана отразилось замешательство.

– Либация, господин. На тот случай, если за нами наблюдают прежние боги. Возможно, нам понадобится и их поддержка.

Симон и Георгий, мальчики-певчие церкви, названной в честь святой Евфемии, замученной в годы Великих Гонений Диоклетиана, смотрели на лежавшую в открытом гробу мумию страдалицы со смесью восторга и отвращения. Черная и ужасная, похожая на череп голова мумии жутко скалилась в ответ.

– Уффф! – содрогнулся Симон, младший. – Что-то мне расхотелось, Георгий. Вернемся-ка лучше домой.

– Боишься, что когда-нибудь, темной ночью, она тебя схватит? – Замахав, словно крыльями, руками, Георгий протяжно завыл. – Ладно, ладно, прости, – поспешно сказал он, увидев, как побледнел его друг. – Успокойся. Вот увидишь, будет смешно – только подумай, какие у них будут лица, когда я потяну за шнур.

– Ну, хорошо, – нерешительно согласился Симон. – Только больше так не шути.

– Слово хориста, – торжественно пообещал Георгий. – Сможешь сам завязать узел и накинуть его на ее палец? – Кивнув, Симон достал нож и моток черной бечевки. Пройдя в заднюю часть церкви, Георгий по лестнице спустился в склеп и спрятался под решеткой, через которую туда из нефа поступал воздух. Ухватив протянутый ему через решетку конец шнура, мальчик спросил:

– Готов?

– Готов, – прозвучал сверху голос Симона.

Георгий потянул за шпагат – никакого эффекта. Поднявшись наверх, мальчик подошел к товарищу.

– За кромку цепляется, – пояснил Симон.

Георгий ощупал переднюю часть гроба, – поверхность ее была неровной, с зазубринами.

– Ничего, сейчас пойдет как по маслу, – взяв одну из стоявших на алтаре зажженных свечей, он поднес ее к гробу, наклонил, и воск частыми каплями застучал по дереву. Вернувшись в склеп, Георгий вновь – по сигналу – потянул за бечевку. На сей раз она пошла легче, и, после того как мальчик дернул сильнее, в руке его оказался весь шнур целиком.

– Классно вышло, – сказал Симон, показав вернувшемуся в неф Георгию большой палец; правая рука святой лежала на ее иссохшей груди. Придав мумии прежнее положение, ребята, со смешками и шутками, выбежали из церкви.

Вслед за свещеносцами, певчими, алтарниками и пономарями, ведомые императором и императрицей, в халкедонскую церковь Святой Евфемии торжественно проследовали отцы и делегаты Четвертого Вселенского собора. Представители монархической епархии Рима и патриархата Константинополя заняли места по правую сторону от алтаря, депутаты от патриархатов Иерусалима и Александрии разместились слева. Между двумя этими группами, на установленных позади алтаря скамьях, расположились отцы собора, десять священников и двадцать семь сенаторов. Перед алтарем, словно безмолвный и зловещий председатель, лежал в открытом гробу ссохшийся труп святой Евфемии. На груди мумии покоилась копия «Томоса» римского папы Льва.

Выступив с краткой напутственной речью, Маркиан приветствовал ассамблею и попросил Господа помочь делегатам прийти к правильным решениям, после чего они с императрицей Пульхерией покинули церковь. Председатель объявил Собор открытым и, суммировав антагонистические позиции римской и александрийской делегаций, предоставил римлянам право обосновать свою точку зрения.

Первым взял слово какой-то седой галльский епископ.

– Христа, пусть и породил его Святой Дух, родила женщина, – начал он, говоря с сильным южногалльским акцентом, – из чего, несомненно, следует, что в Нем смешались две природы – божественная и человеческая. К тому же, сотворен Он из той же материи, что и Отец, и ни в чем ему не уступает.

– Воистину так, – раздался дрожащий голос делегата от Фракии. – Несторий, которого я знал еще тогда, когда он был простым пресвитером в Антиохии, прав был, однако он учил, что Иисус Христос был не Богочеловеком, а лишь Богоносцем: от Девы Марии родился не Бог, а только одежда, которая должна была облекать Сына Божия, храм, в котором Он мог обитать. Пресвятая Дева Мария не может называться Богородящей, а должна называться Христородящей.