Росс Лэйдлоу - Аттила, Бич Божий

Самым же, наверное, удивительным в это удивительное время стало то, что сенату удалось вернуть себе часть былого могущества. Сенату, этому беззубому тигру, чья единственная функция на протяжении четырехсот лет заключалась в легитимации того, кто приходил к власти! Но теперь, когда Валентиниан, вызывавший отвращение у всех без исключения жителей империи, прятался в своем дворце, кто-то должен был принимать решения, и этим “кем-то” стал сенат, коллективный орган. Как правило, ораторствовал от лица этого августейшего собрания некто Петроний Максим. О нем-то, как о человеке, повлиявшем на всю мою дальнейшую жизнь, я и собираюсь тебе сейчас поведать.

Петроний Максим – состоятельный сенатор, дважды консул, трижды префект претория Италии, представитель древнего и знатного римского рода Анициев, образованнейший мужчина, либеральный руководитель, щедрый хозяин, чье имя было на устах у всего Рима; мог ли столь исключительным набором качеств обладать один человек? Ответ мой будет таков: мог, если человека того звали Петроний Максим.

Первая моя встреча с ним произошла примерно так. Мы, охрана убиенного Аэция, как раз вкушали свой дневной prandium , состоявший из хлеба и холодного мяса, когда появился biarchus , приказавший нам с Гибвультом следовать за ним. Вместе с ним мы вышли из дворца, где, на улице, нас ожидал невольник-нубиец.

– Пойдете с этим малым, – сказал biarchus . – Похоже, вас желает видеть какой-то сенатор; зачем, не знаю.

Озадаченные и заинтригованные, проследовали мы за рабом по узким улочкам, крутым откосам Целия, под арками акведука Клавдия, через один из проходов в стене Сервиана, пока наконец не очутились в Пятом квартале, одном из наиболее престижных районов города. Вскоре мы вошли в частный сквер, украшенный статуями, за которыми виднелся величественный особняк. Нас провели через галерею залов, в пятом из которых, tablinum , нам был подан знак остановиться. То была просторная комната, с открытыми стенными шкафами, сверху донизу наполненными свитками и кодексами. Мебели там оказалось не много, но имевшиеся в наличии предметы обстановки были превосходно вырезаны из металла или редких пород дерева. В стенных нишах стояли несколько красивых бронзовых статуэток.

Посреди этого утонченного изящества, за письменным столом, восседал, с палочкой для письма наперевес, средних лет мужчина, в незамысловатом, но дорогом с виду далматике. Взмахом руки он предложил нам присесть на скамью и еще какое-то время продолжал писать; затем, бросив взгляд на стоящие перед ним водяные часы, отложил стиль в сторону и поднял глаза. Взору моему предстало волевое лицо римского типа, обрамленное гривой седых волос.

– Четыре часа – на письмо, четыре – на приобретение новых знаний, четыре – на друзей и отдых, еще четыре – на деловые операции, – произнес он с улыбкой. – Из этого, помимо сна, и складывается мой день. Каждый должен делать то, что ему причитается, – ни больше ни меньше. Я – Петроний Максим. Возможно, вы обо мне слышали?

Не слышали о нем, наверно, только глухие либо совсем безмозглые. Все, даже мы, неотесанные германцы, знали об этом выдающемся сенаторе.

– Кто ж в Риме не слышал, ваше сиятельство? – ответил я, употребив правильную, хотя и нелепо звучащую форму обращения.

– Фронтон, принеси нашим гостям вина, – отдав приказание невольнику, сенатор повернулся к нам. – Вы, должно быть, гадаете, зачем я за вами послал. – Он обвел нас оценивающим взглядом. – Объясняю: у меня возникла одна проблема, помочь решить которую могут двое молодых парней. Они должны быть храбрыми, уметь себя контролировать, но главное, что мне от них требуется, – это надежность. Я переговорил с вашим centenarius , и он рекомендовал мне вас. Кроме того, до меня дошли слухи, что вы слегка подрезали крылья одному молодому повесе – то, кстати, был мой племянник, – опрометчиво лихачившему в Субуре. Хвалю: с этого юнца давно следовало сбить спесь. Но, что более важно, ваш поступок свидетельствует о том, что вы именно те, кто мне нужен. Остановить мчащуюся во весь опор пару гнедых – для этого необходимо обладать определенным мужеством! Разрешите задать личный вопрос: сколько вы сейчас получаете?

– Тридцать solidi в год. Плюс рацион, обмундирование и фураж для наших лошадей.

– Что бы вы ответили, если б я предложил вам втрое больше?

Мы с Гибвультом переглянулись.

– Что мы согласны, – сказали мы хором. – Заранее, – добавил я.

«В чем здесь загвоздка?» – лихорадочно соображал я. Раз уж речь идет о такой сумме, где-то обязательно должна быть загвоздка.

В ту же секунду вернулся Фронтон, – с подносом, на котором стояли серебряный кувшин и два стеклянных кубка, украшенных рельефами со сценами охоты. Поставив поднос на стол, Фронтон наполнил кубки, передал один мне и уже протянул Гибвульту другой, когда тот выскользнул из его руки и, упав на мозаичный пол, разлетелся на мелкие осколки. Раб задрожал, и его черная кожа мгновенно стала темно-серой.

– Ох, Фронтон, – проворчал Максим, качая головой, но снисходительность его тона не ввела меня в заблуждение, – глаза его пылали сердитым огнем. – Рейнское стекло – ему ведь цены нет!

Пол быстро подмели, Гибвульту подали новый кубок, но этот незначительный инцидент уже сказал мне многое о нашем хозяине. Неспешно попивая вино – приличную, скажу тебе, кислятину, – я понял и то, что он считает нас с Гибвультом невежественными варварами, которым не по силам ни понять то, что они пьют вино самого позднего урожая, ни догадаться разбавить его водой, на римский манер. Реакции Максима и невольника-слуги на разбившийся кубок говорили о том, что Фронтон будет строго наказан. Максим явно был человеком высокомерным, придирчивым и жестоким, и я осознал: вся его репутация благосклонного и учтивого мужа – не более чем показной фасад.

– Что мы должны делать, ваше сиятельство? – поинтересовался я.

– Для начала вас переведут из вашего нынешнего подразделения в scholae , дворцовую гвардию. Многие сочли бы это завидным продвижением по службе.

– Что, служить Валентиниану? – вне себя от гнева, мы с Гибвультом вскочили на ноги. Лицо моего друга покраснело, глаза налились кровью. – Боюсь, сенатор, вы ошиблись в своем выборе.

К моему удивлению, Максим просиял от радости.

– Великолепно, просто великолепно, – заявил он, потирая руки. – Именно на такую реакцию я и рассчитывал. То, что вы и сейчас, после смерти Аэция, храните верность своему хозяину, весьма и весьма похвально. Пожалуйста, выслушайте меня до конца. Я все объясню.

Не знаю уж, какие там свои связи Максим пустил в ход для того, чтобы перевести нас с Гибвультом в scholae (доступ куда получали главным образом отпрыски знатных фамилий), но думаю, что для него, человека влиятельного, это оказалось несложно. Скажу лишь, что уже через неделю после встречи с сенатором мы несли вахту в составе scholae во дворце Домициана. Нам выдали роскошное парадное обмундирование: шлем с гребнем и тяжелый чешуйчатый панцирь, изготовленные barbaricarii , кузнецами, которые обычно куют доспехи лишь для офицеров. Служба наша оказалась непыльной: главным образом, приходилось стоять по стойке смирно у главного входа во дворец либо же сопровождать императора в тех редких случаях, когда он его покидал. На первых порах некоторые их наших новых товарищей пытались над нами насмехаться, видя в нас, полагаю, выскочек, к тому же – низкого происхождения. Кончилось все тем, что в драке, проходившей на поляне в Тибертине, в Четырнадцатом квартале, если быть точным, мы с Гибвультом одолели двух их чемпионов, после чего вмиг для всех в scholae стали своими.