Росс Лэйдлоу - Аттила, Бич Божий

– Из того, что ты нам поведал, Ульдин, складывается впечатление, что жители этого города не пасут стада, – заметил его отец, – и что среди них не много найдется воинов. О чем же тогда, кроме гонок на колесницах, ведут они разговоры?

Ульдин сделал паузу: он понимал, что ответ может завести его в словесный лабиринт, и сожалел, что так и не научился приводить убедительные доводы, как какой-нибудь грек.

– Ну, отец, – начал он, вспоминая страстные теологические дебаты, которые ему доводилось не раз слышать в столице Восточной империи, и суть которых объясняли ему переводчики, – когда константинопольцы не обсуждают торговлю или дела, они беседуют о своем Боге.

– И какой он, этот их Бог?

Ульдин тяжело вздохнул. Будучи человеком смышленым и по природе своей любознательным, он, как старейшина гуннского Совета, счел своим долгом как можно более подробно познакомиться с нравами и убеждениями римлян. Но как объяснить соплеменникам такое абстрактное, к примеру, понятие, как Троица? Божество гуннов, Мурдука, бога войны, символизировал Священный Скимитар Аттилы, вещь видимая и осязаемая. Могли гунны его и слышать: разве не Мурдука голос раздается, когда в небе грохочет гром?

– Они полагают, что Бог один, но представлен он в трех ипостасях – отца, сына и существа, называемого Святым Духом.

– Не забыть бы мне это к тому дню, когда будет проходить ежегодная меновая торговля, – серьезно заявил один из гуннов. – Как вам известно, за одного жеребенка там дают трех телок. Так я теперь буду предлагать одну, а тем, кто на такой обмен соглашаться не станет, скажу: «Это христианская корова, дружище; возможно, она и выглядит как одно животное, но на самом деле их – три».

Когда стих смех, Ульдин продолжил – бодро, но с осознанием того, что слова его вряд ли дойдут до понимания слушателей.

– Одна женщина, которую звали Марией, зачала от Святого Духа, то есть Бога, ребенка. После того как этот, названный Иисусом, ребенок – который тоже Бог – вырос, римляне распяли его за его учения. Тогда они считали, что он представляет опасность для государства, теперь же они его почитают как своего Бога. Культ его проходит в храмах – домах, где живет их Бог.

– Но ты говорил, что в том городе много храмов, – возразил один из пастухов. – Как же он умудряется жить во всех сразу, даже если и умеет принимать три ипостаси?

Ульдин пожал плечами.

– Не знаю, – признался он, устало улыбнувшись. – Это – загадка.

– А что они делают, эти христиане, когда поклоняются своему Иисусу?

– Выходит какой-нибудь шаман в белых одеждах и произносит колдовские слова над хлебом и вином, превращая их в тело и кровь Иисуса.

– Вот бы все было наоборот! – прошептал сын Ульдина сидевшему рядом товарищу. – Положили бы перед нашим шаманом какое-нибудь убитое на охоте животное – представляешь, сколько бы вина получили из его крови?

– А что потом происходит с телом и кровью этого Иисуса? – спросил седовласый гунн, чья коричневая морщинистая кожа походила на скорлупу грецкого ореха.

– Римляне их съедают и выпивают.

В раздавшихся в юрте возгласах прозвучало глубокое отвращение.

– Людоеды – вот они кто, эти римляне, – заявил кто-то. – А еще нас называют дикарями! Мы-то, по крайней мере, человеческую плоть не едим.

– Христиане называют это превращение «трансубстанциацией», – продолжал Ульдин, отдавая себе отчет в том, что лишь толчет воду. – Под этим они понимают – по крайней мере, я так думаю, – что, хотя и хлеб и вино по-прежнему выглядят как хлеб и вино после того, как шаман произнес свое заклинание, каким-то, только их Богу известным путем …

– Довольно, – тихо похлопал Ульдина по плечу отец. – Пусть уж римляне сами разбираются в этих проблемах, раз уж им это нравится. Смотри-ка, даже Блиц уснул – вот до чего ты его довел своими заумными речами.

– Проблем возникнуть не должно, господин, – бодро рапортовал Аэцию Констанций, только что вброд перешедший Фрудис и присоединившийся к спешившимся западным конникам, наспех завтракавшим bucellatum , жестким печеньем, выдаваемым бойцам во время полевых кампаний. – Франки перепились, как свиньи, и лыка не вяжут, – даже стража. Не сомневаюсь, они уверены, что ни одного римского солдата и за тысячу миль не отыщется. – Он взял протянутые Аэцием печенье и бокал вина. – Спасибо, господин. Думаю, у нас получится. Пусть мы и легкая конница, но за нас должен сыграть эффект неожиданности и… полагаю, лучшей возможности у нас может и не быть. – Сделав большой глоток, он обезоруживающе улыбнулся. – Что скажете, господин? Рискнем?

Если судить по его тону, то может сложиться впечатление, что Констанций предлагает всего лишь поохотиться на зайцев в своем родовом имении в Провинции, криво ухмыльнулся Аэций. Ему нравился этот энергичный молодой парень, в один прекрасный день появившийся в лагере западной армии в сопровождении полудюжины бандитского вида bucellarii и предложивший свои услуги. Отказываться от них было просто глупо – в армии людей и так не хватало, – и Аэций сделал Констанция своим трибуном, с испытательным сроком, – до тех пор, пока назначение это не будет согласовано с консисторией. За исключением легкого намека на то, что в родных краях он стал persona non grata (вследствие скандала, вызванного обольщением жены одного местного сенатора), Констанций о себе ничего не рассказывал, но признал очевидное: что он происходил из богатой и знатной семьи. Но под его веселой беззаботностью – в этом Аэций не сомневался – скрывался человек жесткий, независимый и не по годам мудрый. Великолепный наездник и прирожденный лидер, казалось, незамедлительно ставший своим как среди офицеров, так и солдат, Констанций – как, впрочем, и вся его свита – уже вскоре на деле продемонстрировал свою полезность.

Легкие конные подразделения действующей армии Аэция должны были выяснить, что намереваются предпринять франки. Те, номинально будучи федератами, ушли под предводительством короля Клодия с предоставленных им у нижнего Рейна территорий и, согласно поступившим сообщениям, двинулись по провинции Вторая Белгика на запад, в направлении реки Фрудис. После того как разведка донесла Аэцию, что франки разбили лагерь у небольшой деревушки Хелена в окрестностях Неметака, Констанций вызвался проверить полученные сведения. Действуя в одиночку, заявил новоиспеченный трибун, он сможет подобраться к франкам поближе и рассмотреть их диспозиции в мельчайших подробностях.