Франсуаза Шандернагор - Королевская аллея

31 августа Король был еще жив, и господин Виллеруа каждую минуту присылал ко мне гонцов с новостями… Так я узнала, что поздно вечером, когда над Королем читали отходную, он как будто очнулся и несколько раз прошептал: «О Боже, помоги мне, не оставляй своею милостью!»

1 сентября, в 8 часов утра, мадемуазель д'Омаль вошла ко мне в комнату и сказала только одно: что весь Дом молится в церкви. Я тотчас поняла, что это значит, и целый день, равно как и следующий, провела в заупокойных молитвах. «Король умер смертью праведника, — сказала я госпоже де Глапьон, ходившей по коридорам с видом мученицы, — и, как сказано в Писании, дни его были полны. Будем же готовы последовать за ним, и дай нам Бог проявить в ужасный миг смерти хотя бы частицу его мужества!»

2 сентября (Король еще не успел остыть) герцог Орлеанский вскрыл завещание и приписку к нему на заседании Парламента и поступил точно так, как предсказал монарх, а именно, лишил герцога дю Мена всех полномочий и объявил себя единоличным регентом. В тот же день меня навестил канцлер Вуазен: «Ваши дети остались без отца», — грустно молвил он, указывая на воспитанниц во дворе. Я всерьез опасалась и за них и за себя самое, зная, что герцогу Орлеанскому небезызвестна моя роль при исправлении завещания.

6 сентября мне сообщили, что Регент прибыл в Сен-Сир и хочет меня видеть. Войдя в комнату, он заверил меня в своем почтении и, в ответ на мою благодарность, довольно холодно сказал, что помнит свой долг и данное им обещание. Я мягко отвечала, что рада видеть то уважение, которое он выказал покойному Королю, нанеся мне этот визит.

Герцог сообщил, что распорядился выдавать мне пенсию, выделенную Королем из личной шкатулки; более того, написал в своем распоряжении, что я нуждаюсь в регулярной денежной поддержке именно по причине моего бескорыстия. Я смиренно благодарила его, говоря, что при нынешнем плачевном состоянии финансов не хочу принимать деньги. «О, это пустяшный расход, — ответил герцог, — но финансы наши и впрямь сильно расстроены». Я обещала ему молить Бога о помощи Франции. «Вы хорошо сделаете, — сказал он. — Я уже начинаю чувствовать всю тяжесть власти, которую принял на себя». Я с улыбкой заверила его, что это всего лишь начало.

Герцог возразил, что сделает все возможное и невозможное, дабы восстановить дела в стране, и что он надеется через несколько лет вернуть молодому Королю государство в лучшем состоянии, нежели теперь. «Никто более меня не заинтересован в жизни юного принца, — добавил он, — если мы потеряем его, я не смогу править спокойно, а Испания объявит нам войну». Я отвечала ему, со всею медоточивой ласковостью женщины, сорок лет прожившей при Дворе, что ежели он и впрямь не испытывает того стремления царствовать, в коем его обвиняли, то нынешнее его намерение заслуживает самых горячих похвал.

Я просила герцога не обращать внимания на клевету, ибо люди злы и несправедливы; сказала, что сама помышляю лишь об одном — жить в уединении; предупредила, что меня попытаются обвинить в сношениях с Испанией, но верить этому не следует, ибо отныне у меня будет только одно занятие — молить Бога о благоденствии Франции.

Герцог рассыпался в заверениях, что не оставит ни меня, ни Сен-Сир, и умолял обращаться прямо к нему за любой надобностью. Я ответила, что главная моя мечта — завершение устройства Дома Святого Людовика.

Короче говоря, то была скрытая схватка двух бывалых бойцов, после которой мы расстались с самыми любезными словами прощания. У каждого из нас был на языке мед, а под языком лед, и оба мы были достаточно умны, чтобы обезопасить себя на все случаи жизни. Едва Регент уехал, как я бросилась к моему бюро и самым подробным образом записала нашу беседу; сию реляцию я намерена оставить дамам Сен-Сира вместе с моим завещанием, на тот случай, если после моей смерти герцог позабудет свои добрые намерения.

Сей прекрасный меморандум был последним моим политическим документом. Я уповала на то, что все тучи, омрачившие небеса Франции, обойдут стороною эти несколько арпанов земли.

Я закрыла двери перед принцами и придворными и велела передать всем, что не хочу никого видеть и слышать.

9 сентября Короля схоронили в Сен-Дени без всякой помпы, скромно и тихо. В течение сорока лет я была тенью великого человека и скрылась от людей, ушла из их памяти в тот самый миг, как он отдал Богу душу.

«И была ночь, и еще один день…»

Вот уже четыре года, как я живу затворницею в Сен-Сире, однако последние три месяца меня исподволь мучит лихорадка, которая скоро избавит меня от жизненных тягот. Меня пользуют маковым отваром, хинным настоем и бордосским вином: несмотря на все эти заботы, а, может, и благодаря им, голова моя постоянно кружится, и перо выпадает из рук. Последний врач, который осматривал меня, нашел, что мне стало лучше. «Мне стало лучше, — сказала я своему племяннику, герцогу де Ноаю, в ответ на его расспросы о моем здоровье, — мне лучше, но я ухожу от вас».

Я уже так давно желаю смерти, что ничуть не страшусь болезни. Мне страшен только холод, пронизывающий все тело до костей, — он сковывает мне пальцы, затуманивает рассудок, и нет от него избавления, даже в постели под одеялом.

Мне было холодно всю жизнь. Иных детей отдают, в день их рождения, под покровительство Богородицы или какого-нибудь святого; меня же отдали, студеным ноябрьским днем, в тюремной камере Ниорской тюрьмы, Холоду, и этот покровитель цепко держит меня в своих объятиях. Он последовал за мною в Мюрсэ, в тесную каморку, которую никогда не топили, чтобы не приучать меня к излишествам; нагнал в Ларошели, той дождливой осенью, когда я босиком бежала по улицам за подаянием; сковал тем зимним вечером, когда в землю опускали гроб моего брата; насквозь пронизал в Париже, где я, обутая в дырявые башмаки, пыталась все же не скатиться в грязь, не ступить на скользкую дорожку; и вконец завладел мною в Версале, под вой ветра, врывавшегося в широко распахнутые окна моей комнаты.

Я зябла в тоненьких кургузых кисейных платьицах; зябла в парадных робах, под золотым, расшитым каменьями панцирем; зябну и теперь, когда кутаюсь в плотный черный плащ или прячусь в своем алькове. Мне кажется, что самые теплые плащи, самые раскаленные жаровни на свете не в силах победить этот неодолимый холод. Я еще могу кое-как согреть оболочку, но душа оледенела навеки, и мне с великим трудом удается сохранять теплым для вас, дитя мое, один-единственный ее уголок.

Однако я не хотела бы бросить этот труд, написанный вам в назидание, не рассказав, хотя бы в общих чертах, как это положено в конце романа, о судьбах еще живых героев моей повести и не выведя из нее морали для вас.