Франсуаза Шандернагор - Королевская аллея

Так я, к великому своему горю, потеряла господина д'Альбре на «некоторое время», которое, я знала, будет нескончаемым; вдобавок я утратила любовь господина Гийерага, коего отвратили от меня всеобщие насмешки над моим кокетством. Эта вторая утрата, которую я, не любя господина Гийерага, не должна была почувствовать, тем не менее, тронула меня больнее, чем я ожидала.

Не считая этих огорчений, меня донимали и многие другие: приходилось объясняться с нашим домовладельцем, господином Меро, — ему до сих пор не было уплачено, и он то и дело подсылал к нам своих людей с требованием денег, мои роскошные туалеты сменились дырявыми туфлями и заплатанными юбками; брат проигрался в пух и прах в своем гарнизоне и не мог вернуть нам долг. Все это вместе взятое, вкупе с унизительной нищетою и платонической страстью, оставлявшей лишь горький осадок в сердце, внушало мне сильнейшее отвращение к жизни. Часто меня обуревало желание покончить с нею, невзирая на страх смерти, и лишь укрепившееся благочестие препятствовало этому искушению. О, как мне хотелось вновь стать прежней маленькой Франсуазою, что жила в Мюрсэ подле юбок своей тетушки и философских принципов дяди. Стараясь утишить душевную боль, я обратилась к чужим, более тяжким страданиям: ходила через день в госпиталь для бедных ухаживать за больными, навещала девиц в Сальпетриер [29] Сальпетриер — больница и тюрьма в Париже, где содержали проституток и других осужденных женщин. . Репутация моя немного улучшилась, но я была слишком несчастна, чтобы радоваться этому.

В таком-то настроении я и пребывала, как вдруг однажды моя служанка Мадлен Круассан, натирая полы в моей комнате, объявила, что вернулась мадемуазель де Ланкло [30] Нинон (Анна) де Ланкло (1616–1706) — знаменитая куртизанка, прославившаяся своей красотой и образованностью и принимавшая у себя в доме многих видных вельмож, политических деятелей, военных и проч. У нее был сын от маркиза де Вилларсо. :

— Представьте, мадам, я еще прошлой зимою поспорила со своим братом, тем, что служит в кучерах у господина де Помпонна — место, кстати сказать, превыгодное! — что мамзель Нинон вернется в Париж еще до праздника Святого Жана. Не может быть, чтоб такая женщина держала при себе одного любовника столько лет кряду. Мы с братом заключили пари на десять экю — не лишние денежки, насчет жалованья-то, как мадам известно, я все еще в ожидании… Ну вот, значит, говорят, будто на сей раз между мамзель Нинон и господином Вилларсо все кончено, и маркиз тоже вернулся в Париж, к своей бедной маркизе, — предостойная женщина, четверых ребятишек ему родила! Вот уж четыре года, как он сбежал от нее в деревню эту, Вексен, с той распутницей, Нинон, у которой ни стыда, ни совести; правда, что пригожа, то пригожа, ничего не скажешь, только красота ее — от дьявола. Маркиз — он тоже видный мужчина, большой мастак насчет женщин и в постели ни с кем не сравнится, — так мне сказывал лакей господина де Буаробера.

— Ах, вот как, лакей де Буаробера! Я бы не стала доверяться ему на сей счет.

— Это верно! — подхватила болтушка. — У господина аббата лакеи на особый лад. Я частенько говорила Дюме: вот слуги, которым не грозит виселица, им надобно бояться только огня [31] В то время гомосексуалистов осуждали на сожжение. … Но, главное, лакей — этот, любимчик господина аббата, много чего знает про Вилларсо, ведь тот квартирует в одном доме с его хозяином, у ворот Ришелье. И он клялся-божился, что маркиз…

— Оставьте это, Мадлен! — перебила я. — Меня не интересуют сплетай. Кроме того, я не знакома ни с господином де Вилларсо, ни с мадемуазель де Ланкло, да и не стремлюсь познакомиться.

На следующий день Нинон вошла в желтую гостиную на улице Нев-Сен-Луи и в мою жизнь.

Это было весною 1656 года. Мне недавно исполнилось двадцать лет. В тот день я надела, как обычно, юбку в желто-белый цветочек, с кружевной оборкою, и черный бархатный корсаж. Вырез на груди я прикрыла косынкой из генуэзского кружева, — теперь я носила ее постоянно, опасаясь упреков в бесстыдстве. Волосы, уложенные, по тогдашней моде, буклями, я скрывала под белым кружевным чепчиком. И только мои черные глаза хранили прежнее томное выражение, — мне не удавалось сделать их ни маленькими, ни колючими, даже под угрозой осуждения ханжей. Сидя на складном стульчике возле портшеза моего супруга, я поочередно останавливала эти мои, слишком большие глаза на каждом из «умирающих», стараясь ни на ком не задерживать взгляд дольше, чем нужно, и слушала, впрочем, без особого внимания, рассуждения некоего злоязыкого маркиза, лишь недавно допущенного на улицу Нев-Сен-Луи, который извергал на нас целые потоки глупостей, засыпал собравшихся вопросами и сам же отвечал на них. Общество его было поистине несносно, тем более, что этот болван никогда не давал денег и даже ничего не приносил к ужину. Скаррон описал маркиза в одной из своих эпиграмм, вложив в его уста вопрос: «Что вам нравится более всего в «Клелии» или в «Кассандре?» и заставив самого же ответить так:

Вдруг отворилась дверь, и вошел наш «достойнейший прелат» Буаробер. Обстановка тут же разрядилась. «Как ваше здоровье, господин аббат?» — спросил Скаррон нового гостя. «По правде сказать, неважно. У меня до сих пор поясницу ломит». — «Отчего же?» — «Нынче утром мне пришлось дважды навострять мою пику». Увы, сдержанность нравов и выражений отнюдь не входила в число достоинств почтенного священника. «Ну что ж, господин аббат, в другой раз не будьте столь резвы!» — пошутил Скаррон, и гости покатились со смеху, отлично зная, что аббат любит прихвастнуть, на самом же деле нечасто оправдывает сплетни своих лакеев. «Говорят, будто ваш друг Вилларсо вернулся к нам?» — «Это верно, — отвечал Буаробер, — даже слишком верно. Только что его мерзавец-кучер хлестнул моего слугу кнутом по спине. Он мне за это ответит, что за наглость, в самом деле! Подумайте, так-таки взял и располосовал бедному парню всю задницу!» — «О, я понимаю ваш гнев, аббат, — вмешался господин де Грамон. Удар этот тем более оскорбителен, что его нанесли по самому заветному месту вашего лакея». Хохот усилился.

Пользуясь всеобщим весельем, сидевший рядом со мною Бошато, сын знаменитого актера из Бургундского дворца, попытался сунуть мне записку, которую я намеренно не замечала; в конце концов, она упала на пол. В этот момент наш лакей в высшей степени торжественно объявил: «Мадемуазель де Ланкло просит принять ее!» Общество дрогнуло от изумления, раздались возгласы, все глаза обратились к двери. Я проворно схватила записку моего воздыхателя и, разорвав ее на мелкие клочки, сунула ему в руку. Когда я подняла голову, передо мною стояла Нинон.