Франсуаза Шандернагор - Королевская аллея

Король полагал, что действует правильно, ибо, доверяясь рассказам господина де Лувуа, думал, будто во Франции осталась какая-нибудь жалкая кучка еретиков. Но он глубоко заблуждался — или был обманут, — так как в последующие годы страну покинули более 200 000 кальвинистов, забрав с собою около двухсот миллионов наличных денег. Это дорогостоящее изгнание разгневало даже самого Папу: понтифик, невзирая на свою ненависть к иноверцам или приверженность Евангелию, публично поддержал епископов, осудивших бесчинства драгунов в своих епархиях.

Что же до меня, то сразу по отмене Нантского эдикта я поступила, как все остальные: прогнала от себя кальвинистов, отказавшихся перейти в католичество; посоветовала брату скупить в Пуату их земли, продававшиеся за бесценок; позволила заключить в Бастилию и Новокатолическую тюрьму моих кузенов де Сент-Эрминов, бравировавших своим религиозным пылом. Они явно стремились к мученичеству, и я хорошо понимала их резоны, зная по собственным воспоминаниям юности, что оружием веру не искоренить и что насилие способно лишь еще больше возмутить мятежную душу. Словом сказать, радуясь массовым обращениям, о коих мне сообщали каждый день, и горячо желая того же моим родным, я, тем не менее, не одобрила вслух саму отмену Нантского эдикта.

Хранить молчание в то время, когда все вокруг, кроме гугенотов, прославляли заслуги Короля, было весьма рискованно; его могли расценить как вызов. «Что может быть прекраснее отмены этого эдикта! — восклицала госпожа де Севинье. — Ни один король в мире еще не совершал столь великого подвига. А драгуны показали себя достойнейшими миссионерами», — добавляла она. Боссюэ, со своей стороны, провозглашал: «Воспоем сие чудо наших дней, обратим сердца паши к благочестивому королю Людовику, прославим его, и пусть небеса услышат нашу хвалу; скажем новому Константину, новому Карлу Великому: вы свершили деяние, украсившее ваше царствование и угодное Богу, вашими усилиями ереси более не существует, Господь сотворил сие величайшее благо!» «Королевство наше избавлено от иноверцев, — писал святой аббат де Ранее, — могли ли мы надеяться узреть сие чудо собственными глазами?!» Сатирик Лабрюйер ликовал и радовался искоренению «зловредного, подозрительного культа, подрывающего основы нашего государства». Что же до канцлера Летелье, родного отца господина де Лувуа, тот едва успел перед самой смертью наложить печати на указ об отмене эдикта и промолвить, уже закрывая глаза: «Господь милосердный, теперь Ты можешь призвать к себе Твоего верного слугу, ибо он сподобился увидеть триумф славы Твоей!» Поистине, в этом семействе все оставались верными царедворцами до самого смертного часа…

Увы, с моими собственными родными дело обстояло совсем иначе. Я на коленях умоляла Филиппа сменить веру, он же упорствовал, как семейство де Сент-Эрмин, и я с ужасом ожидала, что его постигнет та же участь — заключение в какой-нибудь крепости.

«Смиритесь перед Господом, — заклинала я его, — и просите его просветить вас. Обратитесь в истинную веру и притом сделайте это, когда будете в море, дабы вас не заподозрили в том, что вы были принуждены к этому силой; словом, обратитесь, умоляю вас! Ваше нынешнее состояние повергает меня в отчаяние; стало быть, я люблю вас больше, чем думала!» В конце концов, Филипп сдался и через год после отмены эдикта перешел в католичество. После чего явился ко Двору и в ответ на поздравления Короля сухо отвечал: «Сир, это единственный поступок, который я совершил не для того, чтобы угодить Вашему Величеству». И, однако, он стал не менее добрым католиком, чем ранее был гугенотом, — он проявил бы душевное величие в любой религии.

После того я вовсе перестала заниматься делами протестантов и полностью подчинилась воле Короля. Теперь я хорошо видела, что политика — не моя стихия…

Король часто говорил мне, что я ничего не понимаю в государственных делах; однако я чувствовала, что мне вполне хватает ума для здравой оценки государственных деятелей. Мне было чрезвычайно важно добиться какого-нибудь, хотя бы косвенного, влияния при назначении людей на тот или иной пост, иначе я рисковала лишиться своего места: у меня не было никакой поддержки при Дворе, никаких могущественных родных, и первая же интрига грозила серьезно навредить мне; итак, следовало заручиться помощью лиц, которые, будучи обязаны мне своим возвышением, могли бы, в свою очередь, защитить меня.

Более всего я боялась двоих приближенных Короля, имевших на него самое сильное влияние, — господина де Лувуа и отца Лашеза; естественно, я стала выбирать себе друзей из числа их врагов.

К первому министру Короля я испытывала больше чем предубеждение. Он никогда не нравился мне, даже во времена Вожирара. Все мне было неприятно в этом человеке — его грузное тело в плотной одежде, топорная красная физиономия, грубые и, одновременно, вкрадчивые повадки, высокомерие, коим он подавлял людей ниже себя рангом, и подобострастие, коим усыплял подозрительность вышестоящих; при этом ни намека на человечность, но, напротив, во всем безграничная алчность, подкрепленная беспредельной жестокостью; он не брезговал ничем в достижении своих целей, боясь лишь одного — разоблачения; незаконные поборы, чрезмерные контрибуции, беззастенчивое нарушение гражданских и религиозных прав, осквернение самых святых понятий, грабежи, поджоги, разбой и варварство — все было ему впору.

Я прониклась отвращением к нему с первой же минуты и решила покончить с этим человеком, пока он сам не покончил со мною. Нужно было действовать без промедления, ибо внезапная кончина господина Кольбера и последующий разгром его семейства в несколько месяцев вознесли господина де Лувуа на небывалую высоту. Летелье, его друзья и приспешники захватили буквально все — Военное министерство, Финансы, Полицию, Почту, управление делами протестантов, даже сюринтендантство Строительства, которое Король отнял у сына Кольбера, господина де Бланвиля, отдав его тому же Лувуа. Семейство Кольберов удержало в своих руках лишь Министерство Морского флота, которое возглавлял господин де Сеньеле, второй сын «Севера», и Государственный секретариат иностранных дел, коим управлял Кольбер де Круасси, его дядя. Но все были уверены, что Король отдаст и эти ведомства, как и все остальное, господину де Лувуа.

Я решила ограничить возрастающее влияние этого опасного, рвущегося к власти человека, незаметно способствуя возвышению клана Кольберов, попавших в опалу.

Я с большим уважением относилась к господину де Круасси, хорошо знала господина де Сеньеле и теперь попыталась сблизиться с его сестрами, одна из которых была замужем за герцогом де Шеврезом, а вторая за герцогом де Бовилье; мне это удалось тем легче, что обеих дам отличали здравый смысл, прямота нрава и набожность; вскоре мы тесно подружились.