Наталия Вико - Дичь для товарищей по охоте

— Ну, матушка, позвольте вам возразить, — Савва пересел в кресло ближе к двери. Ныла спина, да и духота нестерпимая. — Вспомните дядюшку вашего — Кузьму Солдатенкова. О чем разговоры вокруг него были? Вовсе не о том, что он знаменитый книгоиздатель и благотворитель, собиратель икон, живописи, редких книг, дарованных Румянцевскому музею. Более всего о том, что он, не зная ни одного иностранного языка, много лет прожил не венчаясь с Клеманс Дюпон, которая ни слова по-русски не говорила. И счастливо ведь прожил, даже сына народил. Любовь, матушка, она границ не знает.

— Вот, вот, Савва, тебе б только спорить. Все поперек говоришь. А немка, она все одно немка! — махнула Мария Федоровна рукой. — Не зря в старину всех инородцев немцами называли. Коли по-русски не говорит, значит — немой. А какая любовь без слов? — бросила она взгляд на портрет Тимофея Саввича, словно ища одобрения. — Слышала, ты в Московскую Думу снова избираться решил? — сменила она тему.

— Решил, матушка, вы же знаете, что с князем Голицыным уговор есть. Ох, выборы эти — и смех и грех! Одно дело, род Бахрушиных, Вишняковых или там, Бурышкиных в Думе постоянно своих представителей имеет, а другое… — Савва с усмешкой покачал головой. — Городской секретарь Астров мне рассказывал, как банщик Малышев с сизым носом, с Мещанской, на предвыборном собрании в трактире Бубнова, кланяясь составителям кандидатских списков, просил оказать ему милость, записать в списки и избрать в гласные на новый срок: «Прошу вас, господа почтенные, изберите меня в городскую Думу гласным, чтобы при отлучке из дому мог сказать жене, что уезжаю, мол, в Думу, дела опчественные решать», — усмехнулся Савва. — И что ж вы думаете? Внесли! Для успокоения жены.

Он поднялся и заходил из угла в угол.

— Ну, да ладно! Я в Думу работать пойду, у меня планов не сосчитать! Дайте мне пять-десять лет, я московские улицы золотом замощу! Главное ведь в общественном деле что? О собственных интересах забыть! А это ой как непросто! Потребности собственного «я» — немереные, и со своей душонкой не всякий сможет совладать. Сила для этого нужна и чистота.

— А ты чистым себя считаешь? — спросила мать, не поднимая глаз.

— Да пока душу ничем не запоганил, хотя многие пытались помочь. Не вышло, — резко ответил Савва.

— Как съездил в столицу? Что там? — поинтересовалась Мария Федоровна, поправляя чепчик.

— Все то же. Нева течет, Петр на месте. — Савва откинулся на спинку кресла и вытянул ноги, пытаясь найти удобное положение, при котором спина не будет болеть.

— Не смей при мне имя антихриста этого упоминать! — мать перекрестилась двумя перстами.

— Почему антихриста?

— Будто сам не знаешь! Еще в начале царствования старообрядцы увидели в нем антихриста по делам его, а позже еще более утвердились в этом. В Святом Писании как сказано? «…Даст им начертание на десней руце их или на челех их». Сие означает, что все слуги антихристовы отмечены будут знаком на руке или на лбу. А он приказал солдат клеймить на руках особым знаком, собственноручно им нарисованным, который сверху еще и порохом натирали, чтобы лучше въелось. Разве ж не антихристова печать? И то правда говорят — доброе дело на костях и крови людской не делается. Антихрист, он и есть антихрист. Сохрани Господь! — снова перекрестилась Мария Федоровна.

Савва, наконец, нашел удобную позу и застыл, наслаждаясь отсутствием боли.

— Ты мне скажи лучше, что это ты надумал — опять летом не отдыхаешь, по слухам, что мне донесли, поселился на стройке в театре своем, живешь в комнатушке, среди грязи, сора, пыли. Виданное ли дело? — пробуравила она сына взглядом.

«Вот оно что — понял Савва. — Вот для чего сюда зван. Про театр главный разговор. Что ж. Все — правда. Действительно ночевал почти все лето в комнатушке рядом с конторой театра, чтобы на дорогу время не тратить и за работой прямо с утра присмотреть. К тому же осветительной системой сцены лично занимался. Выписанные из-за границы приборы для замысленных усовершенствований сам в работе пробовал. А еще вместе с Шехтелем для удобства актеров задумали уютные грим-уборные с кушеткой для отдыха, письменным столом, гримировальным столиком с зеркалом, гардеробом и мраморным умывальником… Маше понравится…», — улыбнулся он своим мыслям.

— Что улыбаешься? Правду люди говорят? — сердито спросила мать.

— Правду, правду, матушка, — весело ответил он и вдруг почувствовал безудержное желание, откинув условности, годами соблюдаемые обычаи и привычки, броситься, как в детстве, к матушке и рассказать, как ему хорошо и счастливо. Но вместо этого поднялся с кресла и, забыв о боли в спине, подхватил мать вместе с одеялом на руки, как ребенка. [19] Несмотря на почтительное отношение Саввы к матери, иногда, будучи человеком импульсивным, он мог позволить себе подобные «выходки», приводившие в ужас прислугу, не знающую, как отреагирует хозяйка.

— Что? Что ты? — испуганно вцепилась она сыну в плечо.

— На воздух вас, матушка, отнести хочу. В такой духоте истинно помереть можно. Я вот уже и сам своего сердца не чую! — смеясь, вынес матушку в залу.

— Прасковья! Отворяй окна!

В комнату вбежала перепуганная прислуга.

— Осторожно, барин, не уроните, — бормотала она, растерянно глядя на хозяйку, правда ли надо открывать окна.

— Сердца, говоришь, не чуешь? — мать сильными пальцами сжала его плечо. — А сердце то у тебя при себе, Саввушка? Иль отдал кому?

Савва, перестав улыбаться, осторожно поставил мать на пол.

— Коль, матушка, решу, что отдать надо — отдам. Ни у кого не спрошу, — глухо сказал он.

— Смотри, Савва. Тебе жить, — Мария Федоровна опустилась в кресло. — Только не думал ли ты, что человек свою смерть своей жизнью заслуживает? А кому много дано — с того много и спросится. А коли не справишься? На чепуху жизнь потратишь? Как пред Господом предстанешь? Чем оправдаешься? Любил, мол, и жизнь свою любви посвятил? А коли не любовь это вовсе, а баловство окажется? Что тогда? Чем заплатишь за ошибку? Жизнь-то одна, не перепишешь!

Савва отошел в сторону и, привалившись к краю комода, знакомо пахнущему кислинкой, вдруг вспомнил, как в детстве любил прятаться в укромном уголке между открытой дверью и комодом и сидеть там на полу, прижавшись щекой к шершавой деревянной поверхности, пока брат искал его по всему дому.

В детстве все было понятно. Обиды, сомнения, горечи растворялись во сне, и каждый следующий день был как новая жизнь, начатая с перевернутой страницы. Каждый день был длиною в жизнь. А теперь дни превратились в часы, расписанные по минутам, и жизнь несется как поезд, не давая разглядеть то, что пробегает за окном. Каждый день — длиною в час…