Наталия Вико - Дичь для товарищей по охоте

«Вернуть бы детство, начать бы все сначала… И — что тогда? Не-ет. Жизнь свою раскручивать назад нельзя. Что сделал, то сделал. Все мое. И синяки, и победы…»

Перед мысленным взором вдруг возник зрительный зал нового театра.

«Много мест, значит — много зрителей будет. Надо все-таки с Шехтелем поговорить и вентиляцию зрительного зала усовершенствовать. К Марье Федоровне обещал заехать, сказала, ждать будет».

Савва поднял глаза и столкнулся с внимательным взглядом матери.

— Любовь-то, человеку дается не для того, чтобы он с ней носился, как с писаной торбой, забыв обо всем, — продолжила она, — а для того, чтобы крылья у человека вырастали, силы прибавлялись для добра и дела полезного… О чем задумался, сын? О моих словах или о своих мыслях?

— Конечно, матушка, о ваших словах. Истинная правда — любовь силы дает для дел полезных и добрых. И посему — позвольте откланяться. Дела-то, матушка, они ждать не любят. Обидеться могут от невнимания.

Поцеловав матери руку, он с шутливой почтительностью спросил:

— На прежнее место вернуть вас прикажете или…?

— Ступай уж! — отмахнулась Мария Федоровна и легко поднялась с кресла. — Сама дойду. Надоело уж лежать-то. А ты — иди. К делам своим.

Улыбнулась, глядя вслед Савве: «Славный, однако, сын получился. Во всем — талантлив. И самый главный талант имеет — к жизни. А это — не всякому дается…»

— Что ж такое?! У тебя откуда руки растут? — одетый в перемазанную мелом куртку, Савва отчитывал растерянного столяра. — Не потерплю! Еще раз такую работу увижу — уволю в минуту! Или дело делай, или — с глаз долой! А ты чего стоишь? — обернулся он к высокому длинноволосому мужчине с рыжими усами, в длинной подпоясанной шнурком рубахе и сапогах, стоящему в дверном проеме. — Вон, краску бери и кисть! Коли не знаешь, что делать, так я тебе расскажу! И быстрее, шевелись, шевелись! — прикрикнул он и начал отряхиваться. [20] Хорошо известный факт — один из крупнейших российских капиталистов при строительстве театра не гнушался никакой работы — бутафора, электрика, костюмера, плотника и маляра.

— Познакомились, я вижу? — из-за спины длинноволосого вынырнул Немирович. — Савва Тимофеевич, позвольте представить. Алексей Максимович Пешков. Он же — Максим Горький — наш автор. Вы, так сказать, заочно знакомы, — проговорил, с трудом сдерживая смех.

Савва вытер руку о край куртки и, приветливо улыбнувшись, протянул Горькому.

— Очень рад, Алексей Максимович. Наслышан. Жалею, что «Мещан» в Петербурге посмотреть не смог. А то бы еще тогда познакомились. Уж не обижайтесь — не терплю лентяев. Гляжу — без дела стоите. Вот и хотел вас в дело впрячь.

Горький крепко пожал Савве руку и отбросил волосы назад.

— Я тоже рад. А насчет лени — согласен. Лень — дурная вещь. Хотя, скажу по секрету, иногда мне это дело очень даже нравится! — признался он, смущенно улыбнувшись.

Савва с интересом посмотрел на писателя. Хоть и не любил ленивых, но искренность привлекала.

Они не спеша прошли по стройке, разговаривая непринужденно, как давние знакомые: то о качестве кирпича, то о московской погоде, то о будущих пьесах.

— Завтра у Марьи Федоровны будете? — пробасил Горький, наклоняясь, чтобы не стукнуться головой о деревянную балку. — Я Леонида Андреева почитать обещал. Придете? — Савва не успел ответить — Горький задел ногой и опрокинул ведро с мутной жидкостью, похожей на разведенное молоко, едва успев отскочить в сторону.

— Вот уж, кого не люблю, так это Андреева, — сказал Савва, будто и не заметив его неловкость, и направился к оконному проему подышать свежим воздухом. — Да и он меня, знаю, не жалует. Слыхал, «Ермаком Тимофеевичем» прозвал. Я бы лучше вашу новую пьесу послушал. Я уж от Марьи Федоровны и название знаю — «На дне». Интересное, прямо скажу, название, непривычное. Может, ее почитаете? — с любопытством оглядел нового знакомца при ярком дневном свете. — «Интересное лицо. С загадкой. Значит, не так прост, как одевается».

— Да, собственно, — Горький покраснел, — я и собирался сегодня вечером в помещении для репетиций это сделать. Правда хотите послушать? Будут еще, кроме труппы, Шаляпин и Пятницкий. А вот вы, как мне Владимир Иванович сказал, — Горький повернул голову к Немировичу, — не сможете, заняты очень. Значит, ошибся? Сможете?

— Я? Не смогу? — Савва удивленно посмотрел на слегка смутившегося Немировича. — Ну, конечно, Владимир Иванович не ошибся. Все верно. Только он не успел узнать, что я освободился и быть смогу. Так во сколько говорите, Владимир Иванович, собираемся?

— Через два часа, — буркнул Немирович, отведя глаза.

— Вот и славно. Я за это время еще кое-что успею проверить и приду, — кивнул Савва.

— Савва Тимофеевич! — раздался из соседнего помещения мужской голос. — Подойдите, гляньте-ка! Чтой-то краска плохо ложится! Похоже, сквасилась уже!

— Извините, господа хорошие, — Савва развел руками. — Пойду, проверю, что там у него «сквасилось» — краска или не дай бог, мозги.

Горький проводил Морозова взглядом и обернулся к Немировичу:

— Не типичный, скажу я вам, миллионер.

Владимир Иванович обреченно махнул рукой:

— Во все дыры сам хочет залезть, все проверить, все своими руками пощупать. Думает, без него мир остановится.

Осторожно ступая, спустился из оконного проема по мосткам прямо на улицу. Горький последовал за ним.

— Неужели стройка закончится к сроку? — уже на улице недоверчиво поинтересовался у Немировича.

— Закончится, Алексей Максимович. Ой, закончится, — в голосе Владимира Ивановича послышались обреченно-уважительные нотки. — Морозов всех в бараний рог свернет, а сроки соблюсти заставит. Да еще и качество обеспечит.

Савва, стоящий у оконного проема на втором этаже здания и слышавший разговор, улыбнулся. В сущности, Немирович добрый и толковый человек. Только чрезмерно самолюбивый. Впрочем, кто без недостатков? А театр у них будет — лучше и быть не может! Первый — на весь мир!

Прежде чем войти в репетиционный зал на Божедомке, Савва, прихваченной из машины тряпочкой, смахнул строительную пыль с высоких сапог, скинул куртку и поправил перепоясанную ремнем темную блузу.

— А вот и Савва Тимофеевич А мы уж начали думать, что вы забыли о нас — кокетливо склонив голову набок, громким шепотом приветствовала его сидящая прямо у двери Мария Федоровна.

— Забудешь вас, как же! — довольно пробормотал Савва, устраиваясь на свободном стуле рядом.

Горький, стоявший перед огромным столом, за которым расположились Станиславский, Немирович, Шаляпин, Пятницкий и актеры театра, отрешенно скользнул взглядом по Морозову и перевернул страницу рукописи. Лица присутствующих были взволнованы. Горький откашлялся и продолжил чтение: