Наталия Вико - Дичь для товарищей по охоте

«Добрый, говоришь? Ну… и ладно, коли так… да Надо, девушка, кому-нибудь и добрым быть… жалеть людей надо Христос-то всех жалел и нам так велел… Я те скажу — вовремя человека пожалеть… хорошо бывает»…

Савва, откинувшись на спинку стула, слушал писателя, время от времени краем глаза поглядывая на Марию Федоровну, которая неотрывно смотрела на Горького. Ее губы порой шевелились, будто она проговаривала вслед за чтецом понравившиеся фразы и примеряла на себя. Горький же, казалось, не замечал никого вокруг. Иногда прерывался, начинал вдруг бормотать что-то под нос, делая пометки карандашом, который, в конце концов, выпал у него из рук и закатился под стол, но никто не сделал попытки достать, словно боясь неосторожным движением прервать таинство и чарующую магию звучащих слов.

«Я, брат, угощать люблю. Кабы я был богатый… я бы… бесплатный трактир устроил. Приходи, пей, ешь, слушай песни… Сатин… Я бы … тебя бы … бери половину моих капиталов. Вот так», — Горький машинально откинул волосы.

Немирович, наклонившись к Станиславскому, начал что-то шептать ему на ухо. Тот, слегка поморщившись, приложил палец к губам.

«Бери половину моих капиталов…» — с усмешкой подумал Савва. — Легко на словах отдавать то, чего у тебя нет… или — шальные деньги. А коль неустанным трудом не одного поколения нажито?… Не-ет, деньги к себе уважения требуют и только на дело хотят быть траченными…»

Горький со странным, отсутствующим взглядом вдруг заметался по комнате, потом медленно опустился на ящик в углу.

«Люди добрые… — читал он, прижав ладонь к щеке и морщась, будто от внезапной нестерпимой зубной боли, — …Полиция — слушай… они убили… Берите их …судите … Возьмите и меня … в тюрьму меня…»

Слезы полились по его лицу.

— Наташа… Роль… Хороша вышла… Жалко ее… Сейчас… — смахнул слезы ладонью и, шмыгнув носом, как ребенок, продолжил чтение. [21] Горький, по воспоминаниям современников, был очень чувствительным и ранимым человеком, и обладал неустойчивой нервной системой, что особенно проявлялось во время публичного чтения или обсуждения его произведений. Крайне болезненно воспринимал любую, самую незначительную, критику.

Мария Федоровна достала кружевной платок и украдкой вытерла глаза.

«Талантлив, ничего не скажешь, — думал Савва. — Для театра просто находка. А так, как человек… — покосился он на Марию Федоровну, не сводящую глаз с писателя, — Бог его знает. С надрывом каким-то. Высокий, здоровый, а читает — краснеет, бледнеет, как девица, да и слезу пускает».

Горький закончил чтение и положил рукопись на стол:

— Что? Ей-богу, хорошо написал… — вопрошающе обвел глазами присутствующих. — Черт знает, а? Правда хорошо?

Все поднялись с мест, начали взволнованно и восторженно говорить. Шаляпин же крепко обнял писателя:

— Ты молодец, старик. Такого еще не было, — пробасил он.

Савва, закурив папиросу, повернулся к Андреевой, оставшейся сидеть на месте.

— Ну, чего скажете, Мария Федоровна?

Та подняла покрасневшие глаза и тихо сказала:

— Я хочу Наташу играть. Это моя роль. Поможете?

Савва удивленно посмотрел на актрису.

— Не кажется мне, что это — ваша роль. Вы — и женщина со «дна»!? Глупости! Чистой воды — глупости!

— Я же сказала, Савва Тимофеевич, это — моя роль! — настойчиво повторила Мария Федоровна, слегка повысив голос.

— После об этом поговорим Не согласен я, хотя роль хороша, — свернул разговор Савва, заметив приближающихся Станиславского и Немировича.

— Что, Савва Тимофеевич? Каково? — поинтересовался Владимир Иванович, одобрительно улыбаясь.

— Значительная вещица, надо ставить, — согласился Морозов. — Вот, Мария Федоровна изъявила желание Наташу играть.

— Марья Федоровна слишком красива и интеллигентна для этой роли, — сухо возразил Немирович.

«Вот, это ж надо уметь так говорить женщине приятное, что будто пощечину ей даешь», — подумал Савва, заметив, как вспыхнуло лицо Андреевой.

— Что ж, по-вашему, артистов для этой пьесы надо на Хитровом рынке искать? — Савва хитро прищурился.

— Нет. Артисты — они и есть артисты, — бросил Немирович. — А на Хитров поехать — это мысль, надо среди тамошних людей потолкаться, поднабраться…

— А, ну-ну… Вы там поднаберетесь… — усмехнулся Савва, провожая обеспокоенным взглядом Андрееву, которая молча поднялась и направилась к Горькому, стоявшему спиной и оживленно беседовавшему с Шаляпиным…

— Алексей Максимович — голос Андреевой прозвучал взволнованно.

Горький обернулся. Из-под длинных ресниц на Марию Федоровну глянули голубые глаза, губы расползлись в неуверенной улыбке:

— Мария Федоровна Что скажете?

— Алексей Максимович! Это чудо как хорошо! — Взгляд Андреевой был прикован к писателю, будто увидела его впервые.

Горький смущенно потупился.

Губы Шаляпина дрогнули в усмешке.

Савва достал новую папиросу.

— Алексей Максимович, — Андреева прикоснулась к руке писателя, — можно, я почитаю здесь, в уголочке? Всего несколько минут? — попросила знакомым низким грудным голосом, все так же пристально глядя на Горького.

Савва чиркнул спичкой и прикурил.

— Конечно, конечно! — Горький торопливо протянул рукопись, которую Мария Федоровна взяла бережно — как хрупкую и очень ценную вещицу, само прикосновение к которой желанно и дорого, тихонько отошла в сторону, опустилась на ящик, на котором недавно сидел Горький и, склонив голову, начала перелистывать страницы, вспомнив вдруг как в Крыму после спектакля вот этот самый Алексей Максимович пришел к ней вместе с Чеховым и взволнованно тряс ей руку со словами: «Черт знает… Черт знает, как вы великолепно играете» Тогда она не придала значения его восторгам. Горький показался неуклюжим странным человеком с «чудачинкой». Сегодня же она открыла в нем что-то новое, еще не совсем ясное, но волнующее и притягивающее. По лицу Андреевой скользнула улыбка…

Савва посмотрел на часы. Надо съездить и проверить, привезли ли ящики с оборудованием, выписанным для театра из-за границы…

…Когда спустя час он вернулся, в зале за столом сидели только Горький и Станиславский. Марии Федоровны не было. Ушла, значит… Не осталась… Или не стала ждать?

Войдя в кабинет Марии Федоровны, Савва опустился на диван. Еще один день позади. Почти позади. Груз дел, которые он взваливал на себя в последние месяцы, становился все тяжелее, но Савва как будто подчинил себе время, растягивая его и умещая все новые и новые заботы, и время, как податливая глина, охотно принимало размеры и формы, которые он задавал. Только сегодня вдруг почувствовал накопившуюся усталость.

— Наконец-то, Савва Тимофеевич! — В кабинет, кутаясь в длинную черную шаль, вошла Андреева. — Я уж и не ждала вас. Все разошлись уже.