Наталия Вико - Дичь для товарищей по охоте

— Зачем в клетках? Ты Алеш, изверг какой-то! Птицы, они, как люди, волю любят.

— Любят, да не все. Множество таких людишек в России есть, которые волю на спокойную жизнь с сытной едой и винцом, не глядя, променяют.

— Ну, чтобы это понять, их всех сначала досыта кормить и поить не один год надо, а уж потом выяснится, кто по природе ленив, а кто без воли и дела жить не может. — Морозов подошел к письменному столу и, взяв книгу, лежащую поверх бумаг, показал Горькому. — Гляди, Алеш, что я купил.

— Что за книга? — Горький приподнялся. — А… «Фома Гордеев», — снова откинулся на подушку.

— Ну да. Ты ведь жадный, не подаришь! — засмеялся Савва.

— Не люблю я эту вещь. Не вышла она у меня. И критики заклевали от души. Чехов ругался: «Все однотонно, как диссертация».

— Однотонно — это да-а! — согласно закивал Савва. — У Антона Павловича все значительно живее. Читаешь — и, право, жить хочется!

Горький хмыкнул.

— Впрочем, критики, на то они и критики, чтобы клевать, — продолжил Морозов. — В этом — их работа, призвание и удовольствие.

Он открыл книгу и прочитал вслух: «Жалеть людей надо… это ты хорошо делаешь!» Слушай, Алеша, все ты о жалости пишешь… Недолюбили тебя что ли в детстве?

— Да ты, Савва Тимофеевич, дальше читай, чего остановился? — Горький прикрыл глаза.

Савва присел на край стола и продолжил: «…Только — нужно с разумом жалеть…»

Горький многозначительно поднял указательный палец.

— «Сначала посмотри на человека, узнай, какой в нем толк, какая от него может быть польза…»

— Сам так думаешь или только герой твой? — с интересом поглядел на гостя Савва, закрыл книгу и положил на стол.

— Что я думаю, Савва, то — потемки. Иногда сам в себе разобраться не могу, чувствую только, что романтизм юношеский, когда из-за неразделенной любви стреляться был готов, ушел…

Савва удивленно посмотрел на него, явно собираясь задать вопрос, но не успел. Дверь кабинета открылась и на пороге появилась Зинаида Григорьевна, одетая по-домашнему — в широкое платье из серого кружева.

— Савва! — начала было она, но замолчала, недовольно покосившись на Горького.

Тот быстро поднялся и, смущенно поправляя косоворотку, поздоровался.

Зинаида едва кивнула и перевела взгляд на мужа.

— Савва, там девочки что-то не поладили. Сидят по разным углам и дуются. Мне ничего не говорят, Люлюта заявила: «Это только папочка поймет». Зайди, разберись. У меня сегодня мигрень, — снова скользнула она взглядом по Горькому, и вышла из кабинета.

Савва, бросив на ходу: «Алеша, не сердись, сам видишь — дело важное!», — направился в детскую.

Горький же вернулся к дивану и, взбив бархатную подушку, улегся, с наслаждением вытянув ноги.

— Черт знает, как эта роскошь разлагает! — проворчал он и прикрыл глаза…

…Савва вернулся в кабинет минут через двадцать, повторяя сквозь смех: «Просто замечательно! Ну, просто замечательно!»

Горький неохотно спустил ноги с дивана.

— Ну, что за прелесть эти маленькие женщины! — не мог успокоиться Савва, усаживаясь в кресло за письменный стол. — Что, ты думаешь, они повздорили? Мария решила сестре похвастаться. Федор Ярцев, друг ее, в любви ей признался и, понимаешь ли, замуж зовет! А она раздумывает, мол «для себе еще хочется пожить»…

— Ну, так она же права, — оживился Горький. — В неполные- то двенадцать!

— И тут Люлюта, малышка, — продолжил Савва, с трудом сдерживая смех, — вздумала сестре посоветовать: «Выходи, Маша, не тяни, кому ты через год нужна будешь! Мужчины нынче, сама знаешь какие!» — расхохотался Савва. — Ох… — наконец, смог выговорить он, переведя дух и вытирая ладонью выступившие слезы, — развеселили, право!

— Помирил? — поинтересовался Горький, поднимаясь с дивана и потягиваясь.

— Помирил, — наконец, успокоился Савва и хитро посмотрел на гостя. — А я знаю, Алеша, что тебе сейчас надо. Хочешь — угадаю?

Горький вопросительно поднял брови.

— Попробуй…

— Ты, сейчас бы Алеша, чтобы взбодриться, употребил бы… кофе с коньячком. Так?

Горький удивленно посмотрел на хозяина и кивнул.

— Сейчас принесут, я уже приказал. Когда к нам в Москву переберешься? А то мотаешься, как челнок туда-сюда.

— Да, дела еще не все переделал. Закончу — перееду. К концу года, думаю. На мануфактуру к себе возьмешь?

— Если только летописцем, — рассмеялся Савва.

— Да хоть бы и летописцем, если гонорары хорошие будешь платить. Да, вот к слову, — пригладил он усы, — есть один толковый инженер. Не найдется ли, куда его пристроить?

— Ваш, что ли? Толковый-то этот?

— Наш, наш. Может, на фабрику к себе устроишь? Он из Баку, не московский человек. Очень надо, Савва, — прикрыв рот ладонью, покашлял он.

— Оно, конечно, можно подумать, — с сомнением в голосе сказал Савва. — Если и взаправду толковый. Только что ж, — придвинул он к себе массивные счеты и положил ладонь на костяшки, — я его к себе возьму, — перебросил одну костяшку, — жалованье буду платить, — перебросил вторую, — а он мне революцию устроит? — хитро прищурился и сбросил обе костяшки. — Или приду в один прекрасный день в цеха, а народа-то и нет. Где народ? А народ — Маркса читает… про капитал и прибавочную стоимость… — Савва залился смехом. — Ну, да ладно. Хочешь — познакомимся. Но до встречи ничего не обещаю. Так и скажи.

Горький взял со стула ремешок и подпоясал рубашку.

— Куда ты? Сейчас кофе с коньяком принесут!

— Пора мне. Зинаида твоя меня уже видеть не может. Неловко глаза-то мозолить!

— Напрасно ты это! — отмахнулся Савва, встал с кресла и, обойдя стол, подошел к Горькому. — Ох, и худущий ты, Алеша, будто болезнь какая внутри сидит. Может, врачу тебя показать? Вот и кашлять чаще стал. Ты себя беречь должен. Ты — талант, — обнял он Горького за плечи.

— Да, ладно… — смутился тот. — Мне твой врач не поможет…

— Что так? — удивленно спросил Савва, отстраняясь.

— Дырка в легком… След отчаянной юношеской любви… К барышне одной… Метил себе в сердце, да вот промахнулся…

— Так вот о чем ты давеча говорил! — сочувственно посмотрел на него Савва. — Юношеский романтизм и впрямь штука опасная… Рад, что промахнулся. Люблю я тебя, Алеша, сам знаешь! Ну, пойдем, провожу, коли собрался…

В вестибюле Горький остановился, залюбовавшись на подсвеченный с обратной стороны витраж, с изображением рыцаря в средневековых доспехах с поднятым забралом.

— Хорош? — поглядывая на гостя, довольно спросил Морозов.

— Хоро-ош! — протянул Горький.

— «Сhevalier sans peur et sans reproche», — задумчиво сказал Савва. — «Рыцарь без страха и упрека».

Горький бросил на Морозова задумчивый взгляд и быстро сбежал по ступеням…

В зал ресторана, вызвав оживление гостей, под звуки скрипки и мелодичные гитарные переборы вплыла праздничная группа цыган в цветастых нарядах.