Николай Лузан - Призрак Перл-Харбора. Тайная война

Погруженная во мрак громада здания на Лубянской площади мелкой дрожью отзывалась на каждый новый взрыв. Нарком НКВД Лаврентий Берия не решался спуститься в бомбоубежище. Сталин не покидал своего кремлевского кабинета, так как положение на Можайском направлении складывалось критическое. Не помогли брошенные в бой две дивизии народного ополчения — гитлеровцы за сутки перемололи их в своих танковых жерновах. Те, кто уцелел, откатывались к Москве, их встречали заградительные отряды НКВД и свирепо расправлялись. Но массовые расстрелы перед строем и брошенные в бой последние резервы лишь на короткое время восстановили зыбкую линию обороны. Танковые клинья вермахта с невиданным упорством продолжали атаковать и разрывали ее на части.

Ухнул очередной взрыв.

«Совсем рядом!» — с содроганием подумал Берия.

Жалобно задребезжали оконные стекла, печальным звоном отозвалась массивная бронзовая люстра, тусклые пятна светильников подмигнули и, отразившись призрачными бликами на темных дубовых панелях, погасли. Кабинет погрузился в кромешную тьму. Прошла минута-другая, здание снова тряхнуло, пол ушел из-под ног, и руки наркома судорожно ухватились за стол. Липкий страх когтистыми лапами впился в сердце, холодный пот проступил на спине, а голова вжалась в плечи. Стены кабинета вновь угрожающе затрещали, а затем наступила оглушительная тишина.

Берия отпустил крышку стола, и предательская слабость разлилась по телу. Страх ушел вглубь, и оттуда к груди подкатила удушающая волна злобы и ненависти к нему — Сухорукому. Дрожащие пальцы рванули верхние пуговицы на кителе, и он судорожно вдохнул.

«Почему я должен торчать здесь? Почему должен умереть? Я, полный сил и энергии, перед которым заискивали и пресмыкались эти гороховые шуты — „маршалы революции“ — Ворошилов и Буденный, пропахшие нафталином истории — „цвет партии“ — Молотов и Калинин! Я, у ног которого ползали на коленях и рыдали увешанные орденами флагманы и генералы, должен так глупо и бесцельно умереть?! Ради чего? — задавался вопросами Берия. — Чтобы в очередной раз доказать ему свою преданность?»

Приступ бешеного гнева охватил Берию. Кулаки яростно замолотили по крышке стола и письменному прибору, но руки не ощущали боли. Услужливая память воскрешала картины прошлых унижений и мучительного страха перед ним — Сатаной в человеческом обличье…

«Где? С чего и кого это началось?»

На Холодной речке? С Нестора Лакобы? Проклятый абхазец! А, может, дело не в Лакобе, а в Абхазии? Она приносила Хозяину удачу.

В далеком 1906 году, 20 сентября, тогда еще мало кому известный Коба с группой боевиков совершил налет на пароход «Цесаревич Георгий» близ Сухума и взял золотом 20 тысяч рублей. Полиция и жандармерия сбились с ног в поисках налетчиков и денег, но они канули как в воду. Абхазские крестьяне надежно спрятали их в горах и не поддались на щедрые посулы властей.

Затем был январь 1924 года. Вождь — Ленин — еще был жив, а его ближайшие соратники уже сошлись в непримиримой схватке за власть. Главный претендент на нее председатель Реввоенсовета СССР, наркомвоенмор Лев Троцкий незадолго до этого внезапно заболел странной болезнью. К вечеру его охватывал сильный жар, а по утрам мучила слабость, лучшие врачи и лучшие лекарства не могли побороть загадочный недуг. 14 января, несмотря на сложное положение в партии, Сталин смог продавить через Политбюро решение «О направлении тов. Л. Д. Троцкого для лечения на юг».

16 января Троцкий вместе с женой выехал из Москвы в Сухум. Вслед за ним на имя председателя Совнаркома Абхазии Нестора Лакобы ближайшие соратники Сталина Дзержинский — из Москвы, а Орджоникидзе — из Тифлиса отправили строго конфиденциальные письма.

Орджоникидзе настойчиво рекомендовал:

«Дорогой Нестор!

Тебе на лечение едет тов. Троцкий. Ты, конечно, великолепно понимаешь, какая ответственность возлагается на Тебя и всех нас за его пребывание у Тебя. Надо его так обставить, чтобы абсолютно была исключена какая-нибудь пакость. Мы все уверены, что Ты сделаешь все, что необходимо.

Так дела здесь идут замечательно хорошо…

Целую Тебя.

Орджоникидзе, видимо, знал, что писать. Через три дня скончался Ленин — святая икона для большевиков, но не для кучки его соратников.

А Троцкий, вырвавшись из этого «политического котла», был очарован природой Абхазии и покорен вниманием и заботой Нестора. После московских метелей и морозов южные субтропики казались ему сказкой, а больше всего радовало то, что здоровье пошло на поправку.

Неожиданное известие о смерти Ленина потрясло Троцкого, и, несмотря на слабость, он собрался на похороны в Москву. Но Сталин не был бы Сталиным, если бы не приберег очередной коварный ход, чтобы не допустить в Москву самого опасного конкурента. Срочной шифрограммой он оповестил Троцкого:

«Передать тов. Троцкому. 21 января в 6 час. 50 мин (18.50) скоропостижно скончался тов. Ленин. Смерть наступила от паралича дыхательного центра. Похороны в субботу 26 января.

Тот немедленно в ответной телеграмме сообщил:

«Считаю нужным вернуться в Москву».

Через час пришел ответ:

«Похороны состоятся в субботу, не успеете прибыть вовремя. Политбюро считает, что Вам, по состоянию здоровья, необходимо быть в Сухуми.

К субботе Троцкий никак не успевал на похороны, и Сталин, убедившись, что соперник остался на месте, перенес их на воскресенье. Ловко одураченный Лев пробыл в солнечной Абхазии до середины апреля и покоренный ею и гостеприимством Нестора при расставании сказал: «Абхазию следовало бы переименовать в Лакобистан».

В Москве тем временем Сталин спешил закрепить свой успех. Отсутствие Троцкого на похоронах Ленина произвело тягостное впечатление на его сторонников; они проигрывали одну схватку за другой, и власть над партией, а затем и страной, ускользнула из их рук. Потом он, изгнанный из страны, с горечью признавал:

«Заговорщики обманули меня. Они правильно все рассчитали, что мне и в голову не придет проверять их, что похороны Ленина состоятся не в субботу 26 января, как телеграфировал мне в Сухум Сталин, а 27 января. Я не успевал приехать в Москву в субботу и решил остаться. Они выиграли темп».

Это приблизило Лакобу к Вождю. Проходили годы, и их отношения становились все теснее, и однажды брошенная на даче под Новым Афоном с непривычной для Сталина теплотой шутливая фраза: «Я — Коба, а ты — Лакоба» — раз и навсегда выделила Нестора из числа соратников Вождя.

Это не было просто симпатией к земляку. Орджоникидзе за все годы так и не стал его другом. Взаимоотношения Сталина с Лакобой напоминали, скорее, отношение старшего брата к младшему, беспокойному, но любимому.