Николай Лузан - Призрак Перл-Харбора. Тайная война

Рамзай Директору.

Источник Инвест.

«Японское правительство решило в текущем году не выступать против СССР. Однако вооруженные силы в Маньчжоу-Го будут оставлены на случай выступления весной будущего года. К весне немцы будут иметь решающий успех, и тогда японцы начнут военную операцию, чтобы установить новый порядок по всей Сибири».

«Этого не может быть! — Не мог поверить собственным глазам Берия. — Ну, Рамзай! Ну, Зорге! Снова первым выстрелил!»

В дни, когда танковые клинья вермахта находились в нескольких десятках километров от Москвы, эти пять строчек разведчика не имели цены.

«Я стану первым, кто доложит Хозяину! Пришел мой час!» — И рука Берии сама потянулась к трубке ВЧ-телефона.

На звонок в приемной Сталина ответил Поскребышев и сообщил, что тот только что отправился спать.

«Может, оно и к лучшему», — подумал Берия, а когда поостыл, вспомнил про вчерашний доклад Абакумова. Скороспелый военный контрразведчик, которого Хозяин несколько раз погладил по холке, возомнил о себе черт знает что и, минуя его, полез с информацией разоблаченного японского резидента Каймадо к Хозяину. Но она в корне противоречила тому, что сообщал Зорге.

Взвесив все «за» и «против», Берия решил не пороть горячки, а как следует подстраховаться. В ту же ночь срочные радиограммы ушли в адрес токийской, харбинской, шанхайской и берлинской резидентур.

В Японии она не нашла своего адресата — Рамзая. Накануне, 18 октября, ранним утром японская полиция провела обыски на квартирах советских разведчиков Рихарда Зорге, Макса Клаузена и Бранко Вукелича. Вслед за ними в токийскую тюрьму отправились их помощники: советник премьер-министра Ходзуми Одзаки и художник Етоку Мияги. Одна из самых эффективных и стратегически важных резидентур советской разведки перестала существовать.

К моменту ареста японская контрразведка располагала неопровержимыми доказательствами о работе разведывательной группы Рамзая в пользу СССР. Сотни радиограмм, что посылал в эфир Клаузен, были перехвачены и расшифрованы. Запираться не имело смысла, и Зорге, как искусный шахматист, повел свою игру, рассчитывая вывести из-под удара остальных членов резидентуры. Он признал свою принадлежность к советской разведке и пытался убедить следствие в том, что группа не нанесла ущерба интересам Японии, а ее деятельность была направлена исключительно против фашистской Германии.

Его безупречная логика и убедительные аргументы ставили следователей в тупик. Последовавший вскоре запрос из японского посольства в Москве о принадлежности Зорге к советской разведке Народный комиссариат иностранных дел (НКИД) СССР оставил без внимания. Нарком Вячеслав Молотов отказался обсуждать не только этот вопрос, а и отмел саму возможность пребывания там советского гражданина Зорге.

Три года длилось следствие. 7 ноября 1944 года, когда советский народ отмечал очередную годовщину Октябрьской революции, в далеком Токио, в кабинете начальника тюрьмы собрались священник, врач и сам начальник Игудзима. Все трое вели себя нервозно. Игудзима дважды перечитал приговор, потом положил его в папку, и мрачная процессия двинулась по коридору.

В 10 часов они вошли в камеру Зорге. Тот поднялся с нар. Его взгляд был прикован к темному провалу за спиной начальника тюрьмы. В нем маячил мрачный силуэт в балахоне, рядом с ним священник нервно теребил библию. Разведчику оставалось всего 20 минут земной жизни, но он сохранил спокойствие, аккуратно застегнул пуговицы на рубашке, поправил разметавшуюся прядь волос и шагнул вперед — навстречу своему будущему бессмертию…

Прошел год со дня его казни, еще не успел остыть атомный пепел Хиросимы и Нагасаки, как оставшиеся в живых друзья Рихарда отыскали его тело в общей могиле и перезахоронили на токийском кладбище Тама. Спустя 20 лет Родина, однажды по злой воле прошлых вождей изменившая своему преданному сыну, восстановила справедливость. Герой Советского Союза Рихард Зорге занял почетное место в ряду самых великих разведчиков двадцатого века.

Подходил к концу октябрь. И нежданно-негаданно в Южную и Центральную Маньчжурию возвратилось не догулявшее свое бабье лето. Над полями серебристыми нитями потянулась паутина, перелески закурчавились молодой листвой, а пригороды Харбина окрасились в бело-розовый цвет. В садах снова зацвели алыча и абрикос. Город, умытый осенними дождями, под лучами яркого солнца снова ожил и засиял.

Наступило время обеда. На Китайской улице открылись двери мостовых ресторанов, и на тротуарах появились плетенные из лозы столики, а над ними, словно поздние осенние цветы, распустились разноцветные бамбуковые тенты. Ароматные, аппетитные запахи усянцзы — утки, замоченной в ячменной патоке, а потом зажаренной на углях из каштана, и яньво — изысканного супа из «ласточкиных гнезд» дразнили вкус самых привередливых гурманов. В гостеприимно распахнутые двери центральных магазинов «И. Чурин и Кº», «Кунст-Альберс», «Каплан и Варшавский» повалила респектабельно одетая публика.

Ближе к железнодорожному вокзалу, на Мостовой и Диагональной, вовсе было не протолкнуться. Здесь жил люд попроще и особенно не утруждал себя церемониями. Пронзительные гудки автомобилей и истошные выкрики рикш, шум перебранки и звонкий смех, мелодичная китайская и японская, рубленая немецкая и разухабистая русская речь сливались в невероятную какофонию звуков. С каждым днем этот энергичный и неповторимый голос Харбина приобретал все более тревожный оттенок.

Эхо невиданной по своим масштабам войны, бушующей на бескрайних российских просторах, доносилось и сюда, в Маньчжурию. Ее обжигающе-смертельное дыхание ощущалось как в ветхой китайской фанзе, так и под сводами помпезного императорского дворца Пу И. Драматичная схватка за Москву у одних наполняла сердца тревогой, а у других поднимала воинственный дух.

В штабе Квантунской армии сидели как на иголках и ждали из Токио приказа о наступлении. Но военный министр Тодзио все кормил завтраками. Генерал Умэдзу, чтобы как-то сдержать боевой пыл своих воинственных потомков самураев, вынужден был занять их нешуточной игрой. На стрелковых стрельбищах и артиллерийских полигонах с утра и до позднего вечера гремели пальба и взрывы. В городе в глазах рябило от армейских мундиров, а военные патрули японской жандармерии и полиции, как гребенка, прочесывали рабочие кварталы и бойкие места.

Перед гостиницами, на стоянках такси, у железнодорожного вокзала и в речном порту терлись сомнительные личности жуликоватого вида. Опытные карманники и даже дерзкие налетчики держались от них подальше. Наметанным взглядом и особым, выработанным с годами чутьем они улавливали этот стойкий, несущий угрозу запах полицейской ищейки. Его не могли перебить ни аромат дорогого одеколона и папирос, скрыть добротный европейский костюм или замызганная китайская дабу. Липкие, цепкие взгляды, вкрадчивые кошачьи движения, одинаковые, незапоминающиеся физиономии выдавали гончую породу. Филерская служба японской жандармерии, полиции и охранных отрядов белогвардейцев развернула охоту на коммунистическое подполье и агентов советской разведки.