Андрей Иванов - Харбинские мотыльки

— Не надо нервничать, — заметил ему сзади граф, — сидите прямо! Вы привлекаете внимание. Откиньтесь себе, словно вы банкир и на всех плюете! Расслабьтесь!

Художник снял шляпу, расстегнул несколько пуговиц.

— Так-то лучше, — сказал граф и похлопал художника по плечу.

В ближайшем кафе граф купил Борису водки. Ильмара не было. На улицах царил беспорядок. Шаталось много пьяных. Бродили люди в фуражках с красным околышем. Наконец-то, попался! Ильмар сидел на скамейке в сквере, пил пиво и смотрел, как на площади Эстонии готовится выступить ансамбль песни и пляски советских войск. Он был сильно пьян, настолько пьян, что его с трудом заметили на скамейке, и даже заметив, Борис не сразу узнал: так его исказила пьянка. Его трясло от выпитого. Он был весь серый, в мелу.

— Три дня пью, — говорил он. — Пропиваю все, что есть, пока не поздно.

Отошел и помочился на кусты. Его усадили в машину. Объяснили суть дела. Предложили деньги.

— Зачем мне деньги? Какие деньги? — смеялся Ильмар. — Разве теперь крона что-то значит?

С ним было бессмысленно говорить. К тому же Ильмар порывался отлить. Граф предложил ему поговорить с глазу на глаз.

— Высадите нас, — сказал он строго, — мы прогуляемся…

И они вышли. Борис был в отчаянии.

— Что делать? Что делать? — сокрушался он. — Проклятый пьяница! Бестолочь!

— Доверьте это дело графу, — сказал угрюмый шофер. — Куда вас отвезти?

— В больницу, — вздохнул доктор, — познакомлю вас с господином Штаммом.

Он был еще ничего. И не скажешь, что умирает. Кроме них двоих, в палате никого больше не было. Пустые койки. Несколько дней Борис и Штамм вместе прогуливались по больничным коридорам, играли в шахматы, пили чай, развязывали узелки памяти. Штамм знал много анекдотов, но было заметно, что он угасает, как пламя в лампе, в которой кончается керосин. Тихий, вежливый человек. Когда с ним заговаривали, на его лице сразу расцветала улыбка. Всегда говорил «доброе утро», днем обязательно говорил «добрый день», а вечером, даже если виделись до того, он непременно говорил «добрый вечер». На ночь Борису желал «приятных сновидений». Голос у него был мягкий и гладкий. Голос человека, который ожидает хороших новостей. Он всегда был в таком благостном состоянии духа, какое Борис замечал разве что у людей перед Рождеством или путешествием, отпуском или днем рождения. Штамм владел ломбардом:

— Пришлось временно закрыть, — пожалел он, — я один работал, все сам, все сам. Все в моей голове. Ничего, выйду, со всеми быстро разберусь.

И в ту же ночь он умер. Борис проснулся от странного всхлипа. И щелчка. Щелчок, словно лопнул какой-то пузырь. Борис хотел встать, но что-то его не пустило, будто навалилась какая-то сила и давила. Его сковал страх. Он услышал, как кто-то вошел в палату и сел на соседнюю койку (от ужаса Ребров сжался и не дышал, спрятался с головой под одеялом). Был голос. Были слова. Но он не смог разобрать. Он слышал всхлипывание и стоны. Шепот, шепот и вздохи… Ребров затыкал уши: боялся, что если поймет слова… что если хоть слово разберет… и зажимал посильней уши. Ему было настолько страшно, что хотелось бежать со всех ног, но он лежал, притаился, зажмурился и перестал дышать. Так и пролежал до утра в оцепенении. Его подняли ни свет ни заря, объявили о скорбной новости.

— Господин Штамм, — позвал его доктор, — ваш сосед умер.

Художник посмотрел на застеленную койку. Уже увезли. А вдруг обманывают?

— Могу я увидеть тело?

— Морг в подвале, по коридору направо, до конца и все время вниз, — равнодушно ответил доктор и пошел из палаты, но задержался в дверях: — Да, господин Штамм, потом зайдите ко мне, я вас выписываю, заодно растолкую кое-какие детали… Надо обговорить дальнейшее, — подмигнул.

Борис долго искал морг. С ног слетали шлепанцы, убегали вперед. Халат хватался за дверные ручки. Стукнулся коленом о кадку с цветком. Вспугнул свое отражение в подвальной луже под лампочкой. Суеверно переступал через трещины в полу. Мимо три раза провезли пустые носилки. Не к добру… Вот и ступеньки и в глубине дверь… Спустился в холод, постучался в сумрак. Долго ждал, стучал. Наконец, металлический лязгнул засов.

— Родных повидать? Идемте… — Пьяный старик, ковыляя и цокая (наверное, протез), отвел в мертвецкую. Тела, неподвижные, как лужи.

— Штамм, Тамм… — бормотал старик, переходя от тела к телу. — Тут… вроде бы…

Борис посмотрел на разбухший труп.

Утопленник? Где мой сухонький хозяин ломбарда? Откуда вместо него этот великан?

— Это не он, — сказал он. Старик пожал плечами. Художник пошел к доктору, прибавляя в шаге. Через ступеньку прыг!

— Это не он, — сказал, врываясь без стука.

— Что? — поднял доктор сонные глаза, он был весь в бумагах. — Что значит не он?

— Штамма нет! — торжествовал художник. — Вместо него какой-то утопленник ненормальных размеров. Вы все подстроили!

— Ах, да, конечно, подстроил… Вы не под тем именем смотрели, дура! — крикнул доктор, бросил перед художником на стол паспорт.

— Что это?

— Ваш паспорт.

Художник открыл: Gustav Stamm и фотокарточка Бориса. Ладно склеено.

— Надо было под своим именем покойника смотреть, — сказал доктор. — Кто у нас умер-то? А?

— Как это кто?

— Борис Ребров — вот кто умер! — крикнул доктор и махнул на него рукой, со стола сорвалась бумажка, полетела… повисла в воздухе… плавно опустилась на пол. — Пойдемте вместе!

Художник бежал вперед — скорей, пока не переставили; колченогий старик еще не успел дверь на засов закрыть:

— Повидать родных-близких?

Быстро нашелся, будто только что подвезли, и на пальце свежая бирка: Boriss Rebrov. Все точно. Склонился над ним, посмотрел в лицо… Улыбается.

— Торопитесь, — долетало до него эхо, — машина ждет!

— Как! Уже?

— Все получилось как нельзя удачно. Пользуйтесь случаем, Борис Александрович. Поезд уходит. Надо прыгать. Ждать некогда. Вот ваша одежда.

Рыбацкий свитер, брюки, ботинки.

— Это не моя одежда.

— Переодевайтесь без разговоров. — Борис быстро переоделся. — Ну, идемте!

Доктор шептал на ходу, что граф Бенигсен обо всем договорился. Коридор вывел во двор. Прямо к машине графа. Впрыгнули. Водитель был тот же, невозмутимый усач. Тронулись. Ехали молча. Было много встречных машин, грузовиков с солдатами, по железнодорожным путям тянулись составы, конца им не было видно. Как только выбрались за город, резко упала ночь. Еле тащились, не зажигая фар. Туман прилипал к стеклам. Дорога врастала в лес. Молчали. Останавливались и прислушивались. Съехали на обочину, углубились и ждали затаившись: промчались грузовики с людьми. Военные. Ехали в тумане дальше. Подкрадываясь, как воры. Дорога сделалась узенькой. А потом и вовсе ушла в песочную ниточку. Шофер все равно не включал фары. Встали.