Михаил Садовяну - Братья Ждер

Старик горделиво поднял голову и довольным взглядом окинул Ионуца, пытаясь разглядеть в этом юноше самого себя — каким он был в далекие молодые годы. Он вплотную подъехал к сыну, обнял его за плечи и прижал к себе, потом торопливо огляделся вокруг — не заметил ли кто этой слабости, столь редкой у старого конюшего. Но на них глядели только цветы, посылая им тысячи радостных взоров и тысячи улыбок.

— Послушай, Ионуц, — доверительно и ласково начал старик, — ты каждый день бываешь в доме Симиона и, надо полагать, заметил, какой там царит мир и покой. Поезжай и взгляни, как живут другие твои братья, которые поспешили исполнить желание боярыни Илисафты, но радости ей так и не доставили. Ибо хочет она, чтобы невестки были у нее в подчинении, так же, как все мы во власти господаря. Если ты желаешь услышать от меня совет, то скажу, не заглядывая в Месяцеслов дьячка Памфила, что жить в доме с бабой — тяжелое дело и тяжкая работа. На такого рода дело мужчина должен решиться смолоду, а позже на это идти труднее.

Ионуц молчал. Старик наблюдал за ним краешком глаза.

— Что ты на это скажешь, какие у тебя намерения?

— А что я могу сказать, батюшка? Я думаю, что в жизни человека лишь однажды бывает весна.

— Эхе! Если ты так говоришь, парень, если так эти дела понимаешь, то я окончательно убеждаюсь в том, что ты уже настоящий мужчина и что у тебя есть голова на плечах. Эх, где моя весна! Была она, да ушла навсегда!

Конюший Маноле устремил взгляд вдаль, в бесконечные степи, где виделись ему в волнах нагретого воздуха призрачные тени прошлого. Оттуда, из Нижней Молдовы, повеяло на него воспоминание о юношеской любви и бодрило его радостью даже теперь, в эту весну, когда все вокруг уже стало для него бесплодным и сухим.

Он еще раз прижал Ионуца к плечу. Потом тяжко вздохнул, словно отстранил растрогавшее его воспоминание, и снова с достоинством выпрямился в седле.

Ионуц подождал, пока он совсем успокоится.

— Батюшка, — произнес он тогда, — вот ты говоришь о боярине Илисафте, жалуешься и осуждаешь ее. Однако же для меня она была родной матерью: ведь все радости и ласку я познал от нее. Как же мне не быть ей благодарным. Отзываться о ней я могу только добрыми словами.

— Ты прав, парень, — вздохнул конюший. — Порою случается, что у молодых больше разума, чем у стариков.

— Разум этот, батюшка, от тебя же, как и сказано в «Александрии».

Сердце конюшего совсем смягчилось, ибо старик понял, что младший сын знает тайну, которую он хотел открыть лишь в свой смертный час. Нынче от детей ничего не скроешь. Старик хотел было в третий раз обнять Ионуца, но сдержался, как и подобает сильному мужчине, каким он себя еще считал.

Однако Ионуц понял его и на этот раз. Он нагнулся, поцеловал руку старика, которой тот упирался в бок, потом выпрямился и горделиво откинулся в седле. Они пустили лошадей рысью и некоторое время ехали молча.

— Батюшка, — сказал наконец Маленький Ждер, — прежде чем мы поднимемся к конному заводу и подъедем к дому Симиона, хочу сказать тебе, что я внимал всем твоим советам и наставлениям. Я бывал не раз во Львове, у Дэмиана, и убедился, что моя невестка сущая наседка, и Дэмиан под ее крылышком чувствует себя точно птенец. Она так его обихаживает, так о нем заботится, что просто диву даешься.

— Хм, — пробормотал старик Маноле, — видно, ей пришлось хлебнуть немало горя с первым мужем.

— Она говорит, что это неверно; своего первого супруга она оплакивала — это все видели. Хотя оно, пожалуй, и было так, как ты говоришь. А впрочем, возможно тут и другое: боится потерять и второго мужа, вот и дрожит над ним, как над сокровищем.

— Хо-хо! Я и раньше говорил Илисафте, что ты хитер, как купец на ярмарке. Этак ты и меня перехитришь.

— Этот товар, батюшка, я не продаю. Часто я видел и Кристю, и боярыню Кандакию. Она считает, что нет на свете молодца более пригожего и отважного, чем братец Кристя. Кристя же на солнце еще может очи поднять, а вот на Кандакию — нет. И уж коль скоро они так без меры счастливы друг другом, то это опасный пример. Ежели ему последовать, то мне еще до утренней зари надобно жениться. А у меня на это времени нет. Однако замечаю я, что недавно к конюшне проехали два всадника.

— Хм! — снова пробурчал старик. — Многое ты понимаешь и правильно обо всем судишь, мне по душе слова твои. Я также приметил свежие следы на тропинке. Но все ли ты понял? Старые конюшие умеют лучше молодых читать конские следы.

— Боюсь, что это гонцы по мою душу.

— Ого! Ты и это угадал?

— Угадал, батюшка, ведь это следы подкованных господаревых коней. Наши рэзеши, что несут ратную службу, не подковывают своих лошадей. Стало быть, проехали люди более высокого звания. А людей высокого звания, которые прибывают прямо от господаря, я начал опасаться.

— И потому, парень, я сужу, что не пустая у тебя голова на плечах.

— Должно быть, на кого-то на этом свете я немного похожу, честной конюший. Однако мы уже подъезжаем, а я еще не успел рассказать о Симионе и о моей свояченице Марушке.

— Ну уж семья Симиона меньше всего может быть для тебя примером.

— Дорогой батюшка, мне как раз эта семья больше по душе.

— Диву даюсь!

— Мне это больше по душе, как поется в той песне, которую ты знаешь. Я слышал, как ты пел ее. Слышал, когда еще был ребенком, и она запомнилась мне. Мне это по душе еще и потому, что ты сам когда-то наставлял меня: по божьему соизволению небо яснее и воздух чище после грозы, а водная гладь ласковее после бури. Я этого не забываю.

— Бог мой, — развеселился старик, — кому же все-таки ты собираешься продать меня? Туркам или ляхам? Скажи, чтобы знал я наперед. Значит, именно это тебе нравится?

— Нравится.

— Ну, тогда я ничего не могу с тобой поделать.

Старик еще продолжал смеяться, когда они въехали на новый двор Симиона Черного. Он хохотал во все горло и выглядел так молодо, что Марушка, стоявшая у крыльца, вскинула свою головку в венце солнечно-золотистых кос, и лицо ее выразило удивление; удивленно и хмуро смотрел Симион, сдержанно улыбался лишь какой-то незнакомец.

Ионуц тотчас же узнал этого незнакомца, хоть прежде никогда не встречал его и не видел, — в последние годы о нем много говорили и слава о нем шла повсеместно.

Это был лысый, хилый человек с редкой бородкой и худым, без кровинки лицом. На вид ему казалось не больше сорока — сорока пяти лет. С бледного, словно долгими бессонными ночами изнуренного лица смотрели большие, навыкате, темные глаза. Он ласково улыбался, но Ионуц знал, что ласковая улыбка эта могла быть и обманчивой. Маленький Ждер узнал этого человека еще и потому, что вся его фигура была искривлена косо выпиравшим на спине горбом. Молдаване прозвали его Горбуном, и все знали, что он был захвачен у Раду-водэ Басараба в крепости на Дымбовице и вместе с княгинями и казной привезен господарем в Сучаву.