Михаил Садовяну - Братья Ждер

— Утри слезы, лукавец, и говори, — приказал Ждер. — Мой родитель, конюший Маноле, учил меня, что надо уметь прощать, но никогда не забывать. Быть может, я тебя простил, но дела твои не забыл. Рассказывай.

Дед Илья проглотил слезы и покорно начал свой рассказ, сразу забыв о жалобах.

— Когда мне было девять лет и я жил в доме у родителей, меня все время бранила старуха-бабка, мать моего отца, все корила за мое озорство. «Ах ты стервец! — кричала она. — Так и знай, сгинешь ты в чужедальней стороне. И на Страшном суде, когда господь бог призовет умерших и станет пересчитывать своих казаков, он не найдет тебя среди них. Всеми забытая, пропащая твоя душа не познает райского блаженства». И вот, честной конюший, проклятье-то сбывается. Помру я и останусь всеми забытый.

— У нас все бабки пророчицы; то же самое предсказала и атаману Гоголе его бабка — он-де беспременно погибнет, только не на виселице, а от меча. Много скитался по белу свету Гоголя, много изведал горя. Виселицы он не боялся, но не раз ему грозила смерть от острой сабли. Однако ж случилось так, что нынче ему грозит виселица, что удивляет нас обоих.

Когда до Подолии дошла весть о том, что князь Штефан нанимает молодцев в свое войско для войны с измаильтянами, все мы держали совет с нашим атаманом Григорием Гоголей Селезнем и порешили в боях выкупить свои души у дьявола. «Много нагрешили, — сказал я, — теперь нужно просить прощения у бога и идти сражаться с неверными. Сколько нечестивцев посечем, столько грехов нам будет отпущено. Да еще и возвратимся с хорошей добычей».

Мы отправились в Хотин, к молодому пыркэлабу Думе Брудуру и на коленях просили его взять нас в войско князя. Пыркэлаб дал нам в руки грамоту, и мы явились в гетманство Сучавы. В Сучаве много наемников; гетманство нас взяло, но послало в полки казачества. Мы отправились на войну в Валахию и каждый искупил грехов столько, сколько посчастливилось. Некоторые, едва искупив свои грехи, погибли, — видно, так им было на роду написано. А добыча, которую они захватили, перешла к нам, их товарищам. В конце концов, когда все успокоилось, мы пересчитались, и оказалось, что из нашей ватаги в живых осталось только трое: Тома Богат, я и Гоголя.

После того как князь вернулся в Сучаву, мы надумали вновь наняться на службу. Говорим — вот, мол, сколько измаильтян каждый из нас порубил. Но гетманство не очень обрадовалось нашим подвигам. Я пожелал отправиться помирать домой, чтоб не сбылось проклятие бабки. У меня было достаточно золотых, и я ничего более не жаждал, кроме как милосердия божьего. Мы в свое время дали клятву — построить святой скит и провести там оставшиеся нам дни в посте и молитвах.

Из Сучавы я отправился один. Подойдя к восточным воротам, я остановился, с грустью вспомнив о товарищах — атамане Гоголе и Томе Богате. Зашел в корчму и напился, тоскуя по ним. Очнувшись, решил вернуться и найти их. Я не нашел их, ибо они отправились искать меня. Так мы и искали друг друга, истратив на это всю свою добычу. Я хорошо ее истратил, услаждая себя питием. Когда же у меня ничего не осталось, бог помог нам встретиться.

Вот так все и было. А нынешней весной глашатаи возвестили, что князь вновь нанимает войско. Мы поспешили в гетманство, и на этот раз нас приняли. Одели, обули и накормили, пока и на том спасибо. И вот когда мы уже были сыты и одеты, в один из дней Гоголя долго сидел, задумавшись, но нам ничего не говорил. Он узнал, что по приказу господаря в Сучаву на три дня прибывает из Бакэу Александру-водэ. Подкараулив его, Гоголя вышел ему навстречу и упал перед ним на колени. Мне неведомо, о чем шел разговор, ибо атаман намного лучше нас знал, что творится на этом свете. После того разговора с княжичем Гоголя вернулся к нам в жилище и сказал:

— Гайдамаки и братья мои! Да будет вам известно, что Григорий Гоголя нашел клад.

Я спрашиваю:

— Какой клад?

— Я упал на колени перед княжичем Александру водэ, — говорит Гоголя, — напомнил о его проделках в молодости и рассказал кое о чем, чего он не знал.

— Что же ты сказал?

— Разное. Может, ему и не все понравилось, но он поверил мне. Потом я склонил голову перед его светлостью, и сказал, что готов усердно служить ему в любом деле.

Посмотрел я тогда косо на нашего атамана Григория Гоголю Селезня, ибо не понравились мне его слова. Я спросил:

— Что это за служба? И что за польза от нее?

— Польза будет, надо только сторговаться, — смеясь, ответил Гоголя. — А служба — какая угодна будет его светлости.

Я долго смотрел на Гоголю. Верь мне, вот те крест, я все время смотрел на него, пока мы не выпили каждый по кварте вина.

Потом спрашиваю:

— Что ты на это скажешь, Тома Богат?

— А что мне говорить! Куда пойдет атаман Гоголя, туда и я пойду.

— А я вот что скажу, Григорий и Тома Богат: того, что я изведал до сих пор, мне достаточно. Находился я по свету вдосталь. Нынче стали холмы для меня круты, а дороги длинны. И если теперь, когда я нашел себе спокойную жизнь и кусок хлеба, не соберу кое-что на помин души, то уж непременно попаду в когти к дьяволу. Вы, коли желаете, отправляйтесь на службу, ибо вы моложе меня; а я останусь на своем месте, стану пускать кровь коням, снимать у них опухоли на ногах или усмирять норовистых скакунов. Буду спать у костра и сторожить кухонные котлы. Я остаюсь здесь.

— Дед Илья, ты, видно, выжил из ума, как твоя бабка, — сказал Селезень.

Я ответил:

— Нет, не выжил я из ума, атаман. Хочу умереть как христианин.

Гоголя вернулся с ответом к Александру-водэ. Он и Тома, мол, молят княжича принять их к себе на службу, испросив на то дозволение господаря Штефана-водэ.

И Штефан-водэ сказал своему любимому сыну:

— Отдаю их тебе.

Гоголя и Тома приготовили лошадей, приладили к седельным лукам переметные сумы, пожелали мне здоровья и отправились на службу в Бакэу, ко двору княжича Александру-водэ; я простился с ними со слезами на глазах, как бывает при расставании с друзьями, с которыми всю жизнь делил кусок хлеба.

Жилось им при дворе в Бакэу хорошо, всего у них было вдоволь. Как-то раз Александру-водэ пожелал куда- то тайно выехать под охраной Гоголи и Богата, и ему по нраву пришлось, как вели себя мои товарищи. Княжич похлопал их по плечу и похвалил. Потом… Сейчас слушай внимательно, хорошенько слушай. И подай знак татарину, чтобы он заткнул уши. Ибо то, что ты сейчас услышишь, опасно для любого, но в том, что повелел моим товарищам Александру-водэ, таилась опасность пострашнее. Княжич сказал:

— У меня есть причина ненавидеть все, что я когда-то любил. Был у меня друг, и он предал меня. Он живет в Тимише, на берегу Молдовы-реки. Это второй конюший на княжеском конном заводе. И хочу я хоть немного отплатить ему за обиду, которую он мне нанес. Как-то раз, когда я был еще глупым и озорным юнцом, вы хотели выкрасть коня самого господаря, моего отца; но тогда вам это не удалось. Что, если вы попытаетесь сделать это сейчас? Я хочу сегодня развеять по ветру славу конюших, к которым благоволит князь, доказать, что у меня есть храбрецы посильнее, чем у господаря. Повелеваю вам отправиться и сделать то, что я сказал; а плата, которую получите, вам и во сне не снилась.