Михаил Садовяну - Братья Ждер

— Я не об этом, я о других. Ну ладно, не печалься, езжай себе с богом. А знаешь, я ведь переделал мельничный желоб в том самом пруду, где ты купался, когда был не больше вершка. А теперь скажи мне: случится увидеть его, узнаешь?

— Кого? Этого человека?.. Думаю, узнаю…

— Глаза его видел?

— Не заметил.

— Ну и слава богу! А тот самый ослик, которого ты так испугался, еще жив. Ну, не задерживайся, скачи.

Старшина коснулся огромной ладонью плеча Ионуца и пропустил его вперед по направлению к городу, а сам стоял некоторое время на месте, покусывая седой ус и бормоча что-то про себя. Как только Ионуц скрылся за поворотом дороги, старик тронул коня и двинулся обратно, к привалу веселых путников.

Луна стояла высоко в небе. Село господаревых охотников осталось позади молодого Ждера. Волны Озаны блеснули под стенами крепости. Подняв с некоторой робостью глаза, Ионуц взглянул на крепостные стены, тянувшиеся над кручей, и на башню, на которой чернела неподвижная фигура дозорного.

В этой узкой теснине над изменчивым руслом реки проходила самая опасная часть пути. В подземельях старой крепости обитали духи. Многие слышали, как они стонут и заманивают людей. А в дальнюю башню, где нет дозорного, часто ударяет в грозу молния.

Ионуц пришпорил коня, но тут же натянул поводья, прислушиваясь с бьющимся сердцем. В крепости чуть слышно прокричал петух.

Оп пересилил свой страх и погнал пегого. Обогнув городскую стену и достигнув дубравы, придержал коня. Сорвав листок, он громко заиграл на нем, чтобы отогнать видения. И действительно, покуда он играл, они держались на расстоянии. Он видел только краем глаза призрачную игру теней над лугами. Иногда до него, словно дыхание духов, доносились запахи луговых трав.

Впереди затрубил рог. Ионуц от неожиданности вздрогнул. Буйная радость наполнила его.

— Это ты, батяня Симион? — крикнул он.

— Мы, — ответил голос.

«Значит, я уже у кургана Балцата», — облегченно вздохнул Маленький Ждер и пронзительно гикнул.

— Торопись, а то маманя заждалась, уши тебе надерет, — смеялся где-то Симион.

Ионуц радовался, слыша его голос, хотя все еще не видел брата во тьме.

Праздник вознесения спасителя был для всех днем отдыха и веселья. Только конюшиха Илисафта к вечеру ног под собой не чуяла от беготни и трудов. Она готовилась к приезду князя Штефана. В большой передней светлице горели в подсвечниках свечи. В покоях конюшихи и конюшего теплились перед образами лампады… Сквозь широко распахнутые двери в сени пробивалось тусклое сияние. Здесь на деревянной лавке, покрытой тюфяками из шерсти, отдыхала измученная конюшиха, ища себе минутного покоя. Конюший сидел в креслах немного в стороне. В сени то и дело вбегали слуги. Боярыня вскакивала и, звеня ключами, уходила в дом. Потом возвращалась и со стоном и вздохом опускалась на лавку. Однако при всей своей усталости конюшиха не умолкала ни на мгновенье, вспоминая разные удивительные случаи и беспрестанно обращаясь к мужу. Его милость конюший Маноле был не из разговорчивых и отвечал весьма немногословно, но краткие ответы его лишь подливали масла в огонь.

Как только стемнело, конюшиха заволновалась: пострел все не едет.

— И о чем только думают иные родители! — ворчала она, глядя на столбик, поддерживавший кровлю, словно он и был одним из подобных родителей. — О чем они только думают, отправляя детей на трудные дела по ночным опасным дорогам! Помнишь, какая беда приключилась два года тому назад с сынком Тодираша Арамэ, бэлцэтештского житничера? Послали его в горы, в скит Сихла, за освященными восковыми свечами для боярыни Мэлины, и в одном месте застигла его мгла. И из этой мглы образовалась вода. А из той воды вышло косматое чудище с длинными когтями. Знаю, о чем ты хочешь сказать: что было-де оно причесано и глядело ласково, — так нет же, не было оно причесано, скалило зубы и таращило страшные глаза. Мальчик быстро прочитал про себя «Отче наш», перекрестился, повернулся к чудищу спиной и прижался к стволу ели. Он почувствовал, как его ощупывают когтистые лапы, покрытые жесткой шерстью. Мигом подняв руки, он что есть мочи крикнул: «Сгинь, сатана!» А сатана и вцепись ему клыками в зад. Три недели отлеживался после этого бедный мальчик. И речи лишился. Пришлось звать настоятеля Сихлы, чтоб прочел над ним молитвы.

— То был медведь.

— Какой там медведь! Чудище-то явилась в обличье женщины с распущенными космами.

— Ну, стало быть, медведица.

— У тебя, как всегда, одни смешки на уме. Право, ты ничуть не поумнел с тех пор, как мы познакомились в Тыргу-Доампей. Помнишь, какая ярмарка была в тот год? Какие торговые ряды с ляшским и немецким товаром! А ты полез бороться на опоясках с полуголым татарином, который похвалялся, что сильнее его не было со времени Александра Македонского. Такие искусники, что борются на ярмарках, обмазывают тело заговорными снадобьями, чтобы оно скользило в руках противника. Они бреют головы, чтобы нельзя было хватать их за волосы; хитры на всякие уловки, подхватывают человека и бросают его головой об пол. Я сама это не раз видела. И что тебе вздумалось схватиться с подобной тварью? От любви ко мне? Чтобы похвастаться своей силой? Так надо было схватиться со мной, а не с этим татарином. А ты от великого ума накинулся на него. Небось хочешь сказать, что не удалось ему положить тебя на обе лопатки?

— Вот именно.

— А ведь мог бы и положить. И тогда я бы уж не была конюшихой Илисафтой и не было бы у меня четырех сыновей. Пятерых, если считать и этого пострела, который все не едет. Ведь был же у нас и пятый, но мы его потеряли, и наместо него явился младшенький. А у такого родителя, как ты, достанет ума, чтобы потерять и его. Кто там еще? Ты, пана Кира? Что тебе? Неужто не дадите мне сегодня хотя бы капельку покоя? Посидеть бы мне, помолчать, ничего не говорить и не слышать. Ну что вам еще понадобилось в кладовой?. Иду, иду! Знаю, знаю, честной конюший: пока я там хлопотала, ты тут сидел один-одинешенек и радовался, что отделался от меня. А я вот воротилась — другого местечка для отдыха нет у меня. Вот что я еще вспомнила. Тому лет пять или шесть…

— Больше, наверное.

— Нет. На петров день исполнится шесть лет. Были мы в городе Нямцу под крепостью. Сестра Петри Готку на свадьбу позвала. И младшенький сын Петри угодил в колодезь.

— Чего добивался, то и получил. Отец вытащил и мокрого отодрал, как сидорову козу.

— Да я не о том. Я к тому, что с дитем всякое может случиться.

— Мальчишке было шесть лет, а Ионуц — мужчина.

— Откуда ты это взял? Разве ты в его возрасте не полез бороться с татарином на ярмарке в Тыргу-Доампей? В здравом ли ты был уме? А после этого, два дня спустя, не ты ли перемахнул через забор в наш двор и пробрался к моему окну, шепнуть мне кое-что на ухо? От великой мудрости, что ли? А псы, почуяв чужого, кинулись на тебя с лаем. Все служители повыскакивали с дубинками, думали — воры. И пришлось тебе залезть по столбу крыльца под самую стреху на чердак. И все диву давались, отчего псы лают под моим окном. А я соврала, что видела кого-то, кто бежал от конюшни и перескочил через забор у самого моего окна. И собрали всех служителей и рабов и пересчитали. Все были налицо. «Должно быть, это нечистый, — подсказала я. — Оттого, мол, так беснуются псы». А потом призналась во всем отцу Думитру на исповеди, и он дал мне отпущение.