Томас Фланаган - Год французов

Воспоминания эти вполне уместны для моего теперешнего положения за решеткой холодной темницы на окраине Дублина, где я ожидаю, когда приведут в исполнение вынесенный мне приговор. Но бездонная и щедрая память наша способна вмиг низвергнуть на нас потоки былых событий, лиц, красок, запахов. Я оказался среди чужих и по вере, и по происхождению, любое сказанное слово разобщало. И вопреки этому в светлые дни надежд в Дублине мы создали тайное Общество объединенных ирландцев, истово веря, что под благодатными лучами разума растают все разногласия.

В этот момент, словно подтверждая горькие мысли мои, поднялся глубоко мне противный священник Мэрфи и обратился к повстанцам. Казалось, как и Эмбер, этот черный ворон в порыжелой сутане не ведает усталости. Я плохо знаю ирландский, поэтому понял едва ли больше трети, но красноречивее любых слов говорило его лицо, движения крепко сбитого тела, сложенные на груди руки. «Еретики», «протестанты», «англичане» — слова эти точно безобразные валуны, вокруг которых водоворотом закручивалась его речь. Такой ничего не забудет, никогда не простит. Наверное, он похож на гонимых священников кромвельских времен. Вот так же мог он обращаться с цветистой проповедью к дровосекам. Паства его старалась отнестись уважительно к его словам, но не вслушивалась — пересиливала усталость. Расположившиеся позади французы взирали на него утомленно и презрительно.

С трудом оторвали мы свои бренные тела от могильных плит церковного подворья: нужно было развести костры и приготовить еду. Конечно, костры словно маяк для Крофорда, впрочем, он и без того отлично знал, где мы: лисий гон подходил к концу, пора наносить смертельный удар. Я присел подле двух крестьян из Кроссмолины. Один запустил в котелок нож, подцепил картофелину, протянул мне — я взял ее обеими руками.

— Негоже так мыкаться господам вроде вас, — сказал он по-английски, перекинув своей учтивой фразой мостик через пропасть, разделявшую нас. — И далеко нам еще идти?

— Не очень, — ответил я. — До Гранарда быстрее чем за день доберемся.

— В Гранарде сейчас весь народ Гэльский, — заметил он.

— Хотелось бы верить, — ответил я, но он уловил сомнение в моем голосе и отвел глаза, неистовые и отчаянные, как у загнанного зайца.

Мне же вспомнились ласковые глаза Джудит, в которых порой разгорались сильные чувства. Природа, музыка, поэзия, цветущий кустарник в лунном свете — все волновало ее душу, а меня волновала она сама. Для меня Мейо в первую голову — череда нелегких помещицких дел, в ее же воображении эта скудная земля расцветала. Частенько, когда я сидел в комнате, которую определил себе под кабинет, над толстыми, в черных переплетах книгами прихода и расхода, Джудит врывалась ко мне, оживленно щебеча на ходу, и из ласковых глаз ее лился свет. Вроде бы пустяк, точнее, мне думалось тогда, что пустяк, теперь-то я знаю, что в такие минуты нас связывала любовь. Вдруг представил себе, что больше я ее не увижу. Я думал о ней, а перед глазами — жадно глотавший картошку крестьянин из Кроссмолины. Ясно как день: не увидеть мне моей Джудит. Но я ошибся: ей два раза разрешили свидание со мной до суда и дважды — после, этим я обязан доброте генерального прокурора.

Итак, накануне последней ночи восстания мысль моя пребывала в смятении. Жизнь представлялась мне светлой комнаткой в конце темного коридора. Комната была полна: там и Джудит, и родители, и Тон с Эмметом, дергающиеся, как марионетки на ниточках, каслбарский аукционер, у которого я сторговал мерина, девушка из Лондона, за которой я ухаживал, пока не познакомился с Джудит. Воспоминания точно острые осколки стекла, до крови бередят, но их цепко держит память.

Ночью, в час, а может, и в два, по моей прикидке, приехало человек двадцать из Гранарда. Спотыкаясь во тьме, они взобрались к нам на холм и рассказали, что восстание в центральных графствах подавлено — капкан захлопнулся. Эти люди долго искали нас, и в Клун забрели случайно, наши часовые даже открыли по ним огонь, к счастью, никто не пострадал. Изумились они нам не меньше, чем мы им, — по слухам, они ожидали увидеть могучее воинство: тысячи и тысячи французов, столько же повстанцев, кавалерию, устрашающие огромные пушки. А увидели жалкую, как и они сами, горстку беженцев, укрывшихся средь могильных плит.

У них был вожак — «капитан» или «полковник», точно не помню. В ночной мгле он пристально вглядывался в наши лица, словно не верил, что нашел. Тилингу пришлось взять его за руки и встряхнуть, только тогда он смог отвечать на вопросы. Он долго и с бахвальством расписывал, как они захватили дом в Эджуортстауне, как одолели в боях отряды йоменов, всякий раз возвращаясь к одному и тому же, — к битве при Гранарде. Говорил он словами, заимствованными из баллад, что горланят в пивных, — звучными, но пустыми. Будто диктовал слова песни про самого себя, которую нам предстояло разучить.

— Мы с пиками пошли на йоменскую кавалерию, — говорил он, — и обратили солдат короля Георга в бегство. — В его рассказе события преображались, тяжкое поражение представало героической битвой.

А то, что оно было тяжким, мы убедились, допытавшись наконец от него правды. Повстанцев перебили либо разогнали. Английские войска собрались на окрестных дорогах в мощный кулак. От такого поражения не оправиться. По крайней мере тысяча человек (учитывая возможные преувеличения капитана) нашла свой конец на полях близ Гранарда.

— Наши сражались, как волки в облаве, до последнего дыхания, пока билось сердце.

— Восстание разбито наголову, — обратился по-французски Тилинг к Эмберу, — это все, кто уцелел.

Эмбер понял и без слов. Он кивнул, не сводя взгляда с капитана из Гранарда.

— Пресвятая Дева Мария! — ахнул Рандал Мак-Доннел, обращаясь ко мне. — Вы слышали, что он говорит? Почитай, мы уже тоже на том свете. Вы слышали? Похоже, нам отсюда не выбраться.

Я не нашел, чем утешить его, и мы стояли молча, пока не подошел Тилинг. Даже при скудном свете звезд я увидел, как он осунулся и побледнел. А голос его, спокойный и резкий, просто испугал.

— Завтра все кончится, — бросил он. — Мы выйдем с рассветом, но еще до полудня они нас догонят. Генерал Эмбер предлагает идти на Баллинамак, эта деревня знакома капитану. С тыла нас защитит холм, а с фланга — болото. Хотя большого боя не получится.

— Боя? — стараясь потопить страх в возмущении, воскликнул Мак-Доннел. — А к чему он, этот бой?

— Если мы сохраним боевые порядки, то продержимся час-другой. Ну, и на том конец.

— Именно, конец! За этот час нас всех перебьют! — не унимался Мак-Доннел. — Да какой смысл давать бой? Вышлем людей с белыми флагами сейчас же и сдадимся, пока они нас в клочья из пушек не разнесли.