Клара Фехер - Море

— Погодите. У меня есть на примете одна вилла. Прекрасное здание, замечательный сад…

— Ну, тогда вы переедете туда, а я устроюсь здесь, — перебил его Паланкаи.

— Нет-нет… Я туда не поеду. Там живет мой знакомый, — почти со страхом произнес Татар.

— Ах, неужто у вас такая чувствительная душа? Кто хозяин?

— Врач, доктор Барта… Как мне помнится, у него в крови гоже есть что-то еврейское… Сегодня после обеда он громко ругал в фуникулере немцев. Многие слышали.

— А кто именно? — спросил Паланкаи.

— Например, вы и я, — ответил Татар.

Паланкаи присвистнул.

— Великолепно. Пошли, прогуляемся немного. Если будем проходить мимо, покажите мою виллу.

— Уже темно.

— Ну, как-нибудь увидим.

Татар осторожно переставлял ноги, будто ступал по яйцам: все боялся, как бы вдруг не зазвенело в кармане золото.

Прощание причиняет боль вовсе не в минуту расставания. Тогда еще держишь руку возлюбленного, еще видишь его, слышишь голос, которым он говорит с тобой, еще не вполне можешь себе представить, какая жизнь ожидает тебя без него. Только на завтра, на третий день или на десятый, когда бродишь по улицам и среди тысяч людей не находишь своего любимого, постепенно осознаешь свое положение. Ты напрасно вздрагиваешь при каждом звонке — это пришел не он. В твоем сердце скопляется уйма слов, хочется так много высказать, и освободиться от этого властного желания становится все труднее и труднее. Боже мой, разве можно обо всем написать в зеленой фронтовой открытке, исчерченной вдоль и поперек цензурой?

По ночам Агнеш просыпалась оттого, что громко плакала. Лицо ее, подушка были мокрыми от слез. В забытьи девушка прогоняла от себя страшные кошмары. Но каждую ночь ей снова и снова снилось, будто ее заперли в огромном здании, чем-то похожем на большую школу. На улице ревут сирены, вокруг вой и рокот, грохочут орудия, рвутся бомбы, языки пламени вздымаются к небу, а она в темноте бежит по нескончаемому коридору, совсем одна, силится открыть тяжелые железные двери, зовет на помощь, но никто не спешит на ее зов, никто не пытается вызволить ее. «Пустите!» — громко вскрикивает Агнеш и, охваченная ужасом, вскакивает с постели. Привычным движением руки нажимает кнопку, и комната озаряется приятным светом. Она вытирает вспотевшее лицо и тут же вспоминает Тибора. И, хотя сердце гложет какая-то боль, Агнеш готова опять погрузиться в этот сон, в огонь, грохот орудий, лишь бы не терзаться мучительным сознанием, что больше никогда не увидит любимого.

Приходя в контору, Агнеш механически распределяла работу, давала пояснения молодой девушке Терезе Мариаши. которая заняла место уволенного господина Лустига. Сама же не проявляла к работе ни малейшего интереса. Как только представлялся случай отложить в сторону перо, убегала на улицу и часами блуждала по городу: колесила без всякой цели по Бульварному кольцу, сновала по берегу Дуная. Ни о чем не думая, она медленно брела вперед, подставляя свое разгоряченное лицо апрельскому ветру, несущему с собой запах весенней земли. Неужто и в двадцать два года можно быть такой несчастной?

— Агнеш! Здравствуйте!

Девушка вздрогнула. Она не сразу поняла, что обращались к ней.

— Не узнаете? — спросил ее высокий молодой брюнет со знаками сержанта на петлицах. Откуда ей знать его? Но большие голубые глаза все же кого-то напоминали.

— Не помните? Мы были с вами на концерте… Я тогда пришел вместо Тибора.

И, не скрывая радости, Агнеш протянула парню обе руки:

— Конечно… Как я рада, что вижу вас!

Она была рада каждому, кто хоть чем-нибудь напоминал Тибора и с кем можно было поговорить о нем. Но Тамаш Перц воспринял ее радость по-своему.

— Агнеш, вы даже не поверите, как я часто о вас думал. После концерта мы почти не говорили друг с другом, но мне показалось, что мы могли бы быть хорошими друзьями. И особенно сегодня, когда мы встретились… в последний день.

— В последний день? — удивленно спросила Агнеш, пытаясь идти в ногу с долговязым парнем.

— Сегодня о полдень мы прибыли в Пешт, и вечером нам всем разрешили сходить домой, так как завтра утром батальон отправляется на фронт. Разве Тибор вам не писал об этом? Правда, все произошло совершенно неожиданно, — спохватился он, увидев, как расстроилась девушка. — Пожалуй, это и лучше, что Тибор не написал. Нет ничего ужаснее, чем прощаться у поезда.

Они молча шли по площади Верешмарти. Центр города казался безлюдным, небо было темное, хмурое.

— Вам не холодно? — спросил Тамаш и нежно притронулся к плечу девушки.

— Нет, — ответила Агнеш, хотя и дрожала всем телом. — Почему же это так ужасно прощаться у поезда?

— О, я ненавижу вокзалы. Если бы я родился богатым, все, наверное, выглядело бы иначе. Богатый человек ездит, когда заблагорассудится. Летом отправляется отдыхать в Триест, едет он в спальном вагоне скорого поезда, питается в вагон-ресторане и четыре недели спустя возвращается домой… В воскресенье ему ничего не стоит махнуть в Фельдвар или Фюред. Но я… для меня железная дорога совсем иное дело. Бедный человек не путешествует. Бедного человека везут. Нигде на свете не плачут столько, как в зале ожидания для пассажиров третьего класса. Помню, как мы провожали сестру моей матери. Вообразите себе — путешествие через океан с тремя малышами. Муж прислал ей из Австралии билеты на корабль. Мать, бабушка и я пошли на вокзал провожать их. Бабушке в ту пору было восемьдесят лет. Представьте себе эти проводы…

— Теперь совершенно безразлично, сколько лет человеку, с которым мы прощаемся, — ответила Агнеш. — Одним только старикам можно позавидовать, они по крайней мере свое прожили.

— Хорошо молодым, Агнеш. Тем, которым удастся пережить.

— Что пережить?

— Этот один год.

— А потом что будет?

Тамаш пожал плечами.

— Могу только сказать, чего не будет. Гитлера не будет. Нацистской армии не будет. Войны не будет. Все остальное будет зависеть от нас самих.

— И вы… в этой форме так говорите?

— Надеюсь, вы не донесете на меня. Умоляю вас, не делайте этого, а то еще в наказание отправят на фронт. — И Тамаш скорчил страшную гримасу. Сейчас он совсем был похож на Тибора. — Но перед моей смертью давайте чего-нибудь выпьем.

— Спиртного я не пью.

— Сойдет и шоколад. Пойдемте в кондитерскую.

В тесной, полутемной кондитерской они сели друг против друга. Кондитерская была битком набита немецкими солдатами. Над прилавком висел на стене какой-то приказ на немецком и венгерском языках.

— Кажется, надолго обосновался у нас братец-немец, — произнес Тамаш и, когда Агнеш испуганно схватила его за руку, с улыбкой спросил:

— Вы всегда такая трусиха?