Алексей Десняк - Десну перешли батальоны

— А в саду весна…

Ксане захотелось подышать свежим воздухом.

Шульц подал ей руку. Она повисла на его локте. «Разве я пьяна?» — подумала Ксана. Офицер закурил сигару, затем любезно подал Ксане коробку шоколадных конфет, завернутых в серебряные бумажки. Она ела их с удовольствием и думала о галантности немецкого офицера. Шульц говорил о фронте, о походах, о весне и скуке. У Ксаны шумело в голове от дыма его сигары и выпитого за ужином вина. Ей представлялись странные вещи: месяц таинственно подмигивает ей, а она уже не идет, а офицер взял ее на руки… Нет, это господин офицер только обнял ее за талию. Что же тут такого? Он предупредительный, боится, чтобы она не упала… Ей показалось, будто рука офицера дрожит. Куда-то исчезла луна… Ксана догадалась — они вошли в липовую аллею «Аллея вздохов»… Как трудно стоять на ногах. Она склонилась на плечо офицера. Может быть, это нескромно?.. Они вошли в беседку. Тут было совсем темно. Ксана хотела присесть, но Шульц обнял ее обеими руками. От его горячего поцелуя у Ксаны еще сильнее зашумело в голове… У Шульца какие-то странные слова:

— В душе моей — буря!..

Своими поцелуями он не дает ей дышать… Ксана упала к нему на колени…

…Чувство боли и обиды дошло до ее сознания лишь тогда, когда офицер старательно оправил ее платье, вытер носовым платком руки и закурил сигару… Ксана прижалась горячим лбом к холодным перекладинам беседки и заплакала. Такого чувства она никогда не испытывала — ее словно вываляли в навозной жиже. Ксана с отвращением сбросила со своих плеч холодные руки офицера.

— Уходите от меня!

Шульц не понял ее.

— Вы… вы… мерзавец! — вскрикнула Ксана и почувствовала, что ее слова не производят и не произведут на него никакого впечатления. Он спокойно продолжал курить, равнодушно-холодно советовал ей успокоиться, говорил, что если узнают родные, она может иметь неприятности. Он даже отвернулся от Ксаны, когда она в отчаянии заломила руки над головой и, рыдая, упала на скамейку. Он откусил кончик сигары, посмотрел на часы:

— Мне пора в штаб. Я должен проверить патрули.

Ксана не ответила. Шульц приложил руку к козырьку, щелкнул каблуками и вышел из беседки. Ксана вышла вслед за ним.

Земля пахла по-весеннему — прелой травой и навозом. Марьянка перекапывала грядку возле хаты. Девушка похудела, заострился подбородок, только глаза еще ярче блестели на смуглом лице. Под глазами появилась синева, но от того Марьянка казалась еще красивее. Горькие мысли не оставляли Марьянку. Чего она только не передумала за эти три месяца! Павло не подавал о себе весточки, и Марьянке казалось, что его в бою убили петлюровцы. Может быть, где-нибудь в степи зарастают травой его косточки?.. А может быть, Павло лежит раненый, просит помощи?.. Его никто не слышит, даже воды подать некому… Если б она знала, где он лежит, пешком пошла бы хоть и за сотню верст, ухаживала бы за ним, из своих рук поила бы…

И все-таки она верила, что он жив. Только где он? Немцы все идут и идут. Орудия гремят где-то далеко в степях. Куда отходят красные? Может быть, Павло и прислал бы весточку, да враги кругом, не дойдет она… Марьянка вспоминает, как они с Павлом мечтали о земле, вспоминает слова Павла о будущем, и горько становится на душе. Опять земля у них из рук уплыла и вернется ли когда-нибудь?.. Вспоминаются слова Павла: «Паны, буржуи и кулаки-мироеды зубами рвать будут, лишь бы все оставалось так, как было». Правду говорил Павло! Писарчук ходит именинником. Его власть вернулась. Орищенко открыто грозит. Вчера рассказывали, как жена Сергея говорила у колодца: «Подождите, подождите, будете вы знать, как к нашей земле тянуться!» Жена Сергея не забыла ни Надводнюка, ни ревкомовцев. Люди молчат, боятся — ведь теперь ее сила… Паны вернулись. Как теперь жить? — Марьянка посмотрела на вскопанную грядку. — Корзинку картошки они тут высадят, а что ж потом есть будут? Опять придется идти внаймы, кланяться Писарчуку или, может быть, Орищенко? Чтоб ты пропал! А какие мечты были! Счастье собственными глазами, казалось, видела. Но исчезло оно, не для бедных, верно…

Сорвала Марьянка крупную пушистую почку с отцовской вербы и тихонько грустно запела:

К перелазу подошла пожилая женщина в порванной свитке. На голове — серый платок, в руках — палка. Женщина слушала песню Марьянки, но девушка, заметив пришедшую, перестала петь и с удивлением подумала: «.Чего это тетка Забужиха появилась у нас?» Женщина подошла ближе. Теперь Марьянка заметила, что у нее на ногах рваные солдатские ботинки. Марьянке показалось, что она эти ботинки на ком-то видела. Но от этой мысли ей самой стало смешно: разве теперь мало кто носит солдатскую обувь?

— Здравствуйте, доброго вам здоровья! — низко поклонилась Забужиха.

— Спасибо, — вежливо ответила Марьянка, с любопытством глядя на женщину, жившую на хуторе возле Топольни и никогда у них не бывавшую. — Что нам скажете, тетенька?

— Скажу, скажу. Такое скажу, что радоваться будешь. Идем в хату, дочка.

Марьянка вонзила лопату в землю и повела Забужиху в хату. Забужиха поздоровалась с Харитиной, поздравила ее с наступившим днем и села у стола.

— Устала я… Близко ли до вас! Версты три, верно, будет. Идти, да как идти, если у меня и обуться не во что. А он и говорит: «Возьмите, тетка, мои ботинки!..»

— Кто — он? — дрожащим голосом спросила Марьянка. Что-то подсказывало ей, что эта женщина появилась у них неспроста.

— Кто — он?! А мне и в голову не пришло, что вы ничего не знаете. Мне надо было сразу сказать. Павло Клесун у меня лежит.

— Павло? — вскрикнули, бросившись к ней, мать и дочь.

— Ну да, Павло! Не верите?.. Вот его ботинки на мне, — она вытянула вперед ногу, показывая рваный ботинок.

— Тетенька, как Павло к вам попал? — Марьянка взволнованно схватила ее за руку.

Забужиха попросила напиться, а потом неторопливо стала рассказывать:

— Ну вот, значит, был бой, когда немцы шли из Макошина… Я со своими детьми тогда в погребе просидела целую ночь. Так было страшно, что и не приведи господи! А утром, как утихло, дай, думаю, пойду в хату и хоть картошки детям наварю. Вылезла я из погреба — сереет уж на дворе. Слышу, стонет будто кто-то возле плетня. Я прислушалась: и впрямь стонет! Страх меня взял! Боязно! А он стонет и стонет! Может, человек какой, думаю, помирает. Жалко мне стало! Перегнулась я через плетень, смотрю — лежит солдат в луже и стонет. Кровью изошел…

— Кровью? Ой, боже! — испуганно переспросили женщины.

— Разве это шутка, когда ему снаряд в плечо ударил!

— Снаряд?

— Да вы не волнуйтесь, теперь он уже поправляется. Что ж тут, думаю, делать? Позвала я детей, перетащили мы его в хату. Воды я нагрела, раздела солдата, помыла, рубашку свою порвала, старенькая была, и рану перевязала. Плечо ему разворотило… От бабы Улиты, покойницы, царство ей небесное, я про травы всякие знаю. Стала я их варить да ему прикладывать… А он очнулся, спрашивает: «Знаете вы меня, тетка?» А я и говорю: «Нет, голубь, не знаю, кто ты, но раз ты с немцами бился, значит, из наших людей». А он и говорит: «Я из Боровичей, Марка Клесуна сын, Павло». Я, говорю, знаю твоего отца, знаю!.. Ну, он и просит: пойдите и пойдите, тетенька, к Харитине Межовой и скажите ее дочке, Марьянке, то есть тебе, где я, пусть придет. И просит, чтобы я людям о нем не говорила, а только вам. Я обождала, пока немного подсохнет, да вот и пришла. А ты уж и бежать собралась? — закончила она, глянув на Марьянку, которая быстро оделась и укладывала в узелок белье отца и хлеб…